Вознесенский. Я тебя никогда не забуду

При всем нашем уважении к эрудиции Вознесенского мы отнюдь не склонны ставить знак равенства между эрудицией и поэзией. В потоке сведений, обрушенных на головы читателей молодым поэтом, есть, конечно, и прелесть поэтического удивления миру и свежесть первооткрытий, но иной раз – даже с точки зрения просто хорошего тона – тут не помешало бы чувство меры. Рубенс – это хорошо, а вот «брюхо» Рубенса, болтающееся «мохнатой брюквой» – это уже на любителя.

Дело, однако, не в экспрессии и не в «энциклопедичности». И физики и лирики быстро сошлись на том, что один только «культурно-технический» антураж не составляет поэзии, они сразу заметили, что экспрессия – еще не чувство. Но все же нечто, помимо современного антуража, притянуло к стихам Вознесенского читателей. А значит, чего-то не хватало в нашей молодой поэзии, когда в нее пришел новый поэт.

Чего же не хватало?

К концу пятидесятых годов (время появления первых стихов Вознесенского) молодая поэзия уже давно ушла вперед с того первого этапа, который связан с именами Р. Рождественского, Е. Евтушенко, Вл. Соколова…

Кроме них появилось много имен, без которых уже не обойтись в характеристике молодой нашей поэзии…

Вознесенский в этом пестром потоке сразу же был безоговорочно «приписан» к последователям Евтушенко.

А ведь странно.

Разумеется, молодой дебютант, привлекший внимание эрудицией «в духе века» и обилием поэтических учителей, многое перенял и у Евтушенко. Вспомним у Вознесенского хотя бы эти строки:

Вот он стоит, по трибуне
постукивающий —
Будто бы врач,
больного
простукивающий…

Но у иных молодых поэтов можно продемонстрировать куда более последовательное (вплоть до рабского подражательства) использование евтушенковских дольников с ударной рифмовкой. Вознесенский тут отнюдь не главный восприемник…

Давно замечено, что поэты, ощущающие творческую общность, посвящают друг другу стихи… Обменялись поэтическими посланиями и Евтушенко с Вознесенским. Последний посвятил своему старшему товарищу «Балладу работы» – поэтический триптих, в первой части которого прославляется «Петр Первый – пот первый» и его труд – «радостный, грубый, мужицкий», во второй – Петер Рубенс, гуляка, «мужик и буян» (это у него «брюхо моталось мохнатою брюквой»), который в поте лица работал над «жемчугами Вирсавии», в третьей – собственной персоной автор, «в прилипшей ковбойке стою у стола». В этом хорошо сделанном стихотворении особенно ощутима свойственная Вознесенскому дерзкая, фонтанирующая образность, сближение далеких эстетических рядов («и мохнатое брюхо» – и «олимпийская» торжественность искусства) и та бездумная бесшабашность, с которой, как пишет поэт в другом стихотворении, «можно сердце зажечь, можно – печь, можно землю к чертям поджечь!».

Евтушенко ответил на это так:

Будь красивою,
верба-вербочка, —
по природе ты такова.
Будь красивою,
Верка-Верочка.
Одевайся. Танцуй. Ты права.
Только помни, что в строй
вставшие,
прикрывали в смертельном бою
твои строгие сестры старшие
своей юностью
юность твою…

Мы видим, что Евтушенко этот самозабвенный поток молодецкой экспрессии Вознесенского принимает сдержанно, с очень существенными оговорками, что жизненная удаль для него – сама по себе ценность, хотя и бесспорная, но все же относительная, что у лирического героя Евтушенко несколько больше жизненного опыта.

А ведь, пожалуй, немаловажное расхождение вскрыто этим маленьким диспутом! Перед нами разные поэты, и опыт у них разный, и пафос неодинаковый…

А все-таки что-то объединяет в нашем читательском сознании Евтушенко и Вознесенского. И что-то заставляет иных критиков сегодня сочетать эти имена с именами Рождественского, Ахмадулиной и некоторых других поэтов…

И сторонники, и противники называют этих поэтов «новаторами», одни с гордостью, другие с иронией, противопоставляя «новаторов» тем поэтам, которые, по выражению П. Выходцева, «наиболее последовательно… развивают коренные традиции русской… и советской литературы, поэзии».