Возникновение и устройство инквизиции

Испытываешь чувство истинного облегчения, когда от тонкостей, почти недоступных человеческому разуму, обращаешься к полным глубокого смысла словам апостола Павла к Тимофею: «Отходя в Македонию, я просил тебя пребыть в Ефесе и увещевать некоторых, чтобы они не учили иному и не занимались баснями и родословиями бесконечными, которые производят больше споры, чем Божие назидание в вере. Цель же увещания есть любовь от чистого сердца, и доброй совести, и нелицемерной веры». Тех, кто находил удовольствие в этих бесконечных спорах, апостол Павел называет «желающими быть законоучителями, но не разумеющими ни того, что говорят, ни того, что утверждают» и дает следующий совет своему любимому ученику: «От глупых и невежественных состязаний уклоняйся, зная, что они рождают ссоры».

Но уже было брошено семя, которое должно было дать богатую жатву злых дел и бедствий. Сам апостол Павел не допускает уже, чтобы отклонялись от учения, приносимого им: «Но если бы даже мы или Ангел с неба стал благовествовать нам не то, что мы благовествовали вам, да будет анафема». В другом месте апостол Павел говорит, что он предал Сатане Именея и Александра, «дабы они научились не богохульствовать». Быстрое развитие религиозной нетерпимости уже ясно видно в угрозах Апокалипсиса.

Богословие выдвинуло вопросы, на которые у евангелистов не дано ответа. В пылу споров богословы перестали считать христианами тех, кто расходился с ними в вопросах обрядности и учения или в некоторых догматических тонкостях. Люди, занимавшие высокое положение в церкви, могли давать силу закона своим мнениям; менее же сильные были объявлены отпавшими от католичества, и деление между праведниками и еретиками становилось все заметнее.

И не только богословская нетерпимость, не только гордость человеческой мысли или желание чистоты веры возбуждали эти пагубные страсти. Богатство и власть имели обаяние в глазах даже епископа и священника, и чем шире с течением времени распространялись пределы церкви, тем более ее богатства и сила оказывались в зависимости от послушания стада. Самым опасным мятежником являлся теоретик, высказывавший сомнения относительно правильности мнений лица высшего, чем он, в церковной иерархии; и если ему удавалось собрать около себя учеников, то он становился главой еретического направления. Там, где еретиков было достаточно много, чтобы образовать свою общину, они не обращали никакого внимания на то, что их отсекали от церкви. Результатом было то, что этих сектантов стали преследовать с большей жестокостью, чем самых закоренелых преступников. Уже одно то, что они отказались склониться перед признанным авторитетом, являлось тяжким преступлением, перед которым казались ничтожными все другие грехи и которое, так сказать, сводило к нулю все добродетели и все благочестие, которые могли проявить виновные. Даже сам св. Августин в той горячей восторженности, с которой донатисты, сторонники религиозного движения в римской Северной Африке в IV–V веках, переносили мученическую смерть и даже искали ее, не находил ничего такого, что могло бы смягчить его отвращение к ним. По логике святого, если бы они имели в своем сердце Христа, то их самоотречение заслуживало бы похвалы, но они действовали по внушению Сатаны, как евангельские свиньи, которых нечистый дух увлек на дно озера. Даже мученический венец, принятый во имя Христа, не может спасти схизматиков и еретиков от вечного огня, где они будут жариться вместе с Сатаной.

Однако дух ненависти и преследования так сильно противоречил учению Христа, что он не мог восторжествовать без долгой предварительной борьбы. В сущности, было вполне естественно, что церковь, сама еще гонимая, поначалу защищала принцип веротерпимости, а тот факт, что даже и тогда дух нетерпимости стремился пробиться наружу, мог бы заранее показать миру, чего ждать ему от церкви, когда она получит возможность навязывать свое учение сопротивляющимся.