Возникновение и устройство инквизиции

Немногим лучше были монахи из тех, кто под влиянием внезапного угрызения совести оставлял мир и удалялся в тихую обитель; эти люди были еще полны сил, и в них бушевали страсти. В 1071 Гербальд, рыцарь, убивший своего сюзерена, впал в раскаяние и отправился в Рим, где, явившись к папе Григорию VII, умолял приговорить себя — в искупление вины — к отсечению руки. Григорий VII согласился и приказал исполнить желание рыцаря; но в то же время он тайно распорядился, что если Гербальд, увидев поднятый топор, отдернет руку, то отрубить ему ее без всякой жалости; но если кающийся не дрогнет — объявить ему помилование. Гербальд, когда над ним вознесли топор, не дрогнул ни одним мускулом, и папа, объявив, что отныне руки его принадлежат Богу, отправил рыцаря в Клюни под начало святого аббата Гуго, где он мирно окончил свои дни смиренным монахом. Но очень часто случалось, что горячие нравом люди, лишь только проходил первый порыв раскаяния, снова возвращались к старым привычкам, внося смуту в монастырский быт.

В разношерстных толпах, ютившихся под монастырским кровом, невозможно было соблюдать основной принцип устава св. Бенедикта — общность имущества. В монастырях процветали кражи, многие занимались накопительством. Григорий Великий, в бытность свою аббатом римского монастыря Св. Андрея, лишил последнего напутствия умирающего брата за то, что в его одеждах нашли зашитыми три золотые монеты. Позднее в этом монастыре явилось на свет постановление, в силу которого всякий монах, пойманный на краже одежды в спальне или посуды в трапезной, изгонялся из монастыря как святотатец и вор. В некоторых аббатствах у каждого монаха был в стене позади его места в трапезной особый шкафчик, запиравшийся на ключ, куда он по окончании еды прятал ложку, чашку и тарелку, чтобы они не попали в руки его сотрапезников. В спальне было еще хуже. Кто мог завести себе сундук, тот каждое утро, вставая с постели, запирал в него простыни; те же, у кого не было сундуков, постоянно жаловались на кражи.

Печальная слава монахов умножалась еще более огромным числом бродяг и нищих, которые под прикрытием монашеской рясы, питаясь милостыней и обманами, торгуя поддельными реликвиями и показывая ложные чудеса, проникали во все углы христианского мира. Часто их ловили на месте преступления и тут же без всякой жалости творили самосуд.

Конечно, не было никогда недостатка в попытках восстановить в монастырских рядах падающую дисциплину. Один за другим различные монастыри подвергались реформам; но вскоре разврат снова свивал в них свое гнездо. Немало было положено труда на создание новых и более строгих уставов; таковы, например, уставы премонстрантов, картезианцев и цистерцианцев, цель которых — не допускать в монастыри людей, не имеющих истинного призвания; но по мере того, как росла слава монастыря, щедрость верующих наполняла его земными благами, а с богатством приходило растление. Бывало иногда и так, что скромная пустынь, основанная несколькими смиренными отшельниками, все помыслы которых были направлены лишь к одному — снискать вечное блаженство, убить грешную плоть, уйти от мирских соблазнов, — становилась обладательницей святых мощей, чудодейственная сила которых привлекала в пустынь толпы богомольцев и больных, ищущих исцеления. Начинали поступать приношения, и тихая обитель превращалась в разукрашенный монастырь, а суровые подвиги основателей отходили в область предания.

Преподобный Гильберт, аббат Жанблу, в 1190 году со стыдом признавался, что монашество — позор и язва, предмет непристойных насмешек и горьких упреков в устах христиан. Под воздействием порочащих свое звание священников и монахов религия стала совершенно отличной от той, которую завещали Иисус Христос и апостол Павел. Это не значит, что люди сделались безразличны к будущей судьбе своих душ; совершенно напротив: ни в одну еще эпоху, быть может, ужасы ада, блаженство рая, постоянные козни дьявола не занимали так умы людей среди забот повседневной жизни. Но религия во многих отношениях превратилась в грубый фетишизм. Грешник верил, что отпущение грехов можно заслужить повторением известное число раз «Отче наш» и «Богородицы», соединенным с магическим таинством покаяния. Когда на Страстной неделе целая толпа молящихся скопом исповедовалась и оптом получала отпущение грехов, то таинство покаяния превращалось в какое-то шаманское чародейство, при котором никто не заботился о состоянии души человека.

Еще более выгодной для церкви и столь же гибельной для нравственности была вера в то, что щедрые пожертвования после смерти на сооружение монастырей или украшение храмов могут загладить жестокости и грабежи, которые грешник совершал на протяжении всей своей жизни; также же считалось, что служба в течение нескольких недель против врагов папы заглаживает все грехи того, кто истреблял своих же братьев христиан.