Возраст Суламифи

– Пьяный, говоришь, был? А у меня на съемках сухой закон, ты что, забыл? Так я напомню. С тебя снимается съемочный день – в договоре записано. Съемки ты нам сорвал – еще день. Ну и девушке кое-что положено… за беспокойство. Ты кем себя возомнил, сучок? Романом Полански? Так он компенсацию платил. Ба-а-альшие миллионы. Тебе столько в жизни не заработать с твоей мягкой игрушкой!

– Ничего же не было… – тянул Соколовскис.

– Да черт с ним, Ольгерт Иосифович, – вступилась Лина.

– Ну, как скажешь. А ты все-таки не расслабляйся, – грозно покосился Ольгерт на Соколовскиса, – и денежку копи. Я так думаю, штук пять баксов ты ей задолжал.

– Пять штук баксов? – ужаснулся Валдис.

– Грабеж среди бела дня, – в тон ему подтвердил Ольгерт. – Но все же лучше, чем без причиндалов остаться. Положишь на карточку и ей отдашь вместе с пин-кодом. Карточку новую откроешь, как только в Вильнюс вернемся. Я прослежу. Пин-код тебе выдадут в запечатанном виде, так ей и отдашь, а то я тебя знаю, с тебя станется карточку заблокировать. Да, а Эдика обходи стороной, у него на тебя во-о-от такой зуб точится.

Когда вернулись на хутор, выяснилось, что трейлер не нужен. Данута с Терезой предложили Лине переночевать и вообще дожить до конца съемок на их половине. Показали комнатку. Это была неотапливаемая застекленная веранда, но стояло жаркое лето, Данута пообещала дать теплое одеяло на всякий случай. Лина согласилась.

Женщины мигом перетащили на веранду пружинную кровать, старомодную, с никелированными шишечками, и все Линины пожитки. Нелли замкнулась в негодующем молчании, но на нее никто и не смотрел. Непривычная, неуютная ситуация для звезды.

Лину уложили, Ольгерт усадил обеих женщин в кухне и завел длинный разговор по-литовски. Лина догадывалась, о чем он говорит: подбивает Терезу стать Нелькиной дублершей. Они говорили долго, спорили, Лине с ее веранды было слышно, хотя она задремывала пару раз. Потом ей ужасно захотелось есть. Она встала и вошла в кухню.

– Обедать? – догадалась Данута. – Сейчас соберем.

И она с привычной, никого не обманывающей суровостью прикрикнула на невестку, чтобы та собирала на стол.

Лина села рядом с Ольгертом.

– Успехи? – спросила она тихо.

– С хозяином придется утрясать. Но, я думаю, он не откажет. Им обеим идея понравилась. Какие золотые тетки! Обе на твоей стороне. Меня оставляют обедать.

К обеду вернулись домой мужчины – Ионас-старший и Ионас-младший. Лина не понимала ни слова, но ей было интересно наблюдать, как степенно они садятся за стол, как размеренно, без жадности, едят, как неспешно течет беседа. И Ольгерт Куртинайтис – светский, блестящий, утонченный эстет – вписался в эту компанию. Сидел за столом как свой, ел простую деревенскую пищу, словно самое изысканное лакомство, держался так же непринужденно, с той же скупой грацией и экономией движений, что и крестьяне.

Он уговорил их отпустить Терезу на съемки, и Ионас-младший даже не выразил желания поехать посмотреть, не начнет ли кто-нибудь приставать к его красавице-жене, не вздумается ли ей самой с кем-нибудь пококетничать.

На следующее утро начали очень рано: надо же было репетировать. Нелли, фыркавшую, как недовольная лошадь, нарядили в костюм, наложили грим. Одели и девочку по имени Аудра, Линину ровесницу, найденную в соседнем поселке.

Аудра приехала на съемки с родителями. Дитя уже новой Литвы, она совсем не знала русского. И на Лину была ни капельки не похожа. Лина так и сказала Ольгерту, а он ее успокоил, что важны только рост и фигура.

Вообще обстановка на съемках в этот день была нервно-взвинченная и в то же время балаганная. Всем хотелось посмотреть на дублирующие друг друга пары. Пришли не только актеры, не занятые в этой сцене, но и каскадеры, костюмеры, бутафоры, администраторы, водители, буфетчики, словом, все, кому на съемочной площадке делать было решительно нечего.

Ольгерт провел несколько репетиций и наконец объявил пробную съемку. По команде «Мотор!» Нелли бросилась бежать по полю, простирая руки к выходящей из леса Аудре. Аудра крикнула «Мама!», две женские фигуры сошлись в объятиях. Камера старательно выхватывала голову Нелли, ее лицо, по которому катились глицериновые слезы. Вот она взяла девочку за плечи, отстранила от себя на расстояние вытянутой руки, жадно вглядываясь в нее, словно желая удостовериться, что это и вправду ее потерянная и вновь обретенная дочь. Вот снова притянула к себе.

Они прижимались друг к другу даже не щеками, а ушами, как велел Ольгерт, чтобы ничем не заслоненное лицо матери можно было снять крупным планом, а от дочери виднелся бы только затылок в косынке. Вот камера отъехала: общий план, просто две женщины посреди поля. Вот поднялась на кране вверх: фигурки кажутся хрупкими, словно игрушечными, а земля – огромной, прямо-таки земным шаром.