Возрождение

Легче всего было тем, кто с ума сошел. Они просто ели, и все. Ели и спали. Та тетка их хвалила, что хорошо кушают. Я сейчас думаю – может, она тоже сумасшедшая была? Или ей так легче было, может, она нас даже жалела… А мне все равно снится почти каждую ночь, как она нам это говорит – мол, кушать, а ну-ка, детки…

Я не знаю, сколько там детей съели. Сто, больше… больше, наверное. Они и впрок заготавливали, мне потом сказали. Даже с кем-то менялись – на патроны, еще на что-то.

А я теперь не знаю, как мне жить. Наверное, лучше бы меня тоже убили. Я не знаю. Я подумаю еще и умру, наверное. Как-нибудь умру.

Антон Федунков, 14 лет.

Из материалов опроса.

9 мая 3-го года Безвременья.

Кадет РА Сашка Шевчук отложил плотно исписанный ровными строчками от руки лист опроса. Посидел, резко отодвинул лист подальше – на край стола. Обеими руками потянул в стороны расстегнутый ворот куртки. Хотелось его разорвать, чтобы с треском полетели продолговатые пуговицы, выдрались с хрустом петли… Но куртка была не его. Имущество поселка. Имущество РА. И он отпустил ворот. Медленно, тщательно разогнув омертвевшие пальцы.

Сидевший напротив с бумагами Воженкин посмотрел на парня молча, но к бумагам уже не вернулся. Сашка спросил, глядя вкось, на беловато-голубой свет лампы, изогнувшей гибкую шею-кронштейн на углу стола:

– А что с ним… случилось? Его же сюда привезли? Меня просто не было… но я же могу спросить? Могу знать?

– Повесился, – коротко ответил Воженкин. Худое, птичье какое-то, совсем не героическое лицо витязя было бесстрастным. Воженкин никогда и не выглядел суперменом. Даже на классического офицера не походил совсем, это Сашку, помнится, удивило еще при их знакомстве…

– Почему не уследили? – Сашка поймал себя на том, что кривится – неудержимо, против воли.

– Так и не следил никто. Даже специально не следил. Мы одиннадцать человек привезли, чтобы доп… опросить. Этот Антон последним с собой покончил, повесился. Да ведь все равно бы расстреливать пришлось. Возраст уже не тот… большой возраст. И срок питания тоже большой. Да что я тебе рассказываю, ты сам знаешь. Тоже не маленький.

Сашка неотрывно смотрел на свет лампы. То оскаливался, то щурил глаза, как будто свет был нестерпимо ярким.

– Они же ни в чем не виноваты… – Он вдруг медленно вцепился себе в лицо, разодрал пальцами лоб и щеки. Воженкин смотрел на него спокойно и тяжело. – Они же не виноваты ни в чем. Они не виноваты ни в чем. Они не виноваты.

– Не виноваты, – подтвердил витязь.

Сашка отнял пальцы, посмотрел застывшими безумными глазами запертого в клетку зверя.

– Я тоже мог бы стать как они. Запросто. Не подъехали бы вы тогда к нам с Вовкой, и что? Или я бы с вами не поехал? Как бы обернулось? Заперли бы в подвал, и все.

– Мог бы. Заперли бы – и все, – подтвердил капитан. – Может, моя дочка вот так и погибла. Может, еще и хуже как. Или вообще жива и в банде человечину ест. Все может быть.

– Тогда какая разница? – Сашка разорвал себе губу, слизнул кровь, сплюнул ее на стол. Вытер рукавом. Требовательно повторил: – Какая разница?

– Ты не стал как они… – Лицо витязя треснуло – он улыбался. – Знаешь, раньше, говорят, воины под старость часто уходили в монастырь – замаливать грехи. Так вот. Наш монастырь – при жизни. И на всю жизнь. Защищать тех, кто нуждается в защите. Убить как можно больше тех, кто угрожает им. Уничтожить, сколько сможешь, тех, кто несет в себе зерна тьмы и хаоса – даже если и невинно несет, не по своей воле. И зачать как можно больше детей. А все свои муки, вину и ужас – похоронить в душе. На самом дне. И с этим грузом, когда настанет час – от чего бы ни настал он, – уйти из этого мира. Унести с собой кусочек закапсулированного кошмара. Так мы и очистим мир – и физически и духовно. Иной цены не оставлено. Или можно опустить руки – и пусть миром завладеют вот такие… владельцы боен и адепты домашнего консервирования. Вкупе с гостями столицы, которые наверняка все еще копошатся где-то по югам. Зато мы останемся чисты и белы, как ангельские крылья. – Он страшно выругался.