Возрождение

Когда Бембо переехал из Феррары в Урбино (1506), он находился на пике своего обаяния. Он был высок и красив, благородного происхождения и воспитания, с выдающейся внешностью без навязчивой гордыни; он умел писать стихи на трех языках, и его письма уже ценились; его разговор был разговором христианина, ученого и джентльмена. Его «Асолани», опубликованные во время его пребывания в Урбино, соответствовали духу этого двора. Какая тема может быть приятнее любви? Какая сцена подходит для таких рассуждений больше, чем сады Катерины Корнаро в Азоло? Какой повод более подходящий, чем свадьба одной из ее фрейлин? Кто может лучше говорить о любви, пусть даже платонической, чем три юноши и три девы, в уста которых Бембо вложил свою пикантную смесь философии и поэзии? Венеция, чьи художники взяли намеки и сцены из книги, Феррара, чья герцогиня получила обожаемое посвящение, Рим, где церковники были рады рагионару (d'amore), Урбино, который хвастался автором во плоти, — вся Италия прославила Бембо как мастера тонких чувств и отточенного стиля. Когда Кастильоне идеализировал в «Придворном» дискуссии, которые он слышал или представлял себе в герцогском дворце в Урбино, он отвел Бембо самую выдающуюся роль в диалоге и выбрал его для формулировки знаменитых заключительных пассажей о платонической любви.

В 1512 году Бембо сопровождал Джулиано Медичи в Рим. Через год брат Джулиано стал Львом X. Вскоре Бембо поселился в Ватикане в качестве секретаря Папы. Льву понравились его остроумие, цицероновская латынь и непринужденность. В течение семи лет Бембо был украшением папского двора, кумиром общества, интеллектуальным отцом Рафаэля, любимцем миллионеров и щедрых женщин. Он был лишь в мелких орденах и смирился с бытующим в Риме мнением, что его пробный брак с Церковью не запрещает немного великодушного корыстолюбия. Виттория Колонна, чистейшая из чистейших, была от него в восторге.

Тем временем в Венеции, Ферраре, Урбино, Риме он писал такие латинские стихи, какие могли бы написать Катулл или Тибулл — элегии, идиллии, эпитафии, оды; многие откровенно языческие, некоторые, как его «Приапус», в лучших проявлениях ренессансной разнузданности. Латынь Бембо и Полициана была идиоматически совершенной, но она появилась не в то время; родись они четырнадцатью веками раньше, они были бы в моде в школах современной Европы; писавшие в пятнадцатом и шестнадцатом веках, они не могли быть голосом своей страны, своей эпохи, даже своего класса. Бембо понимал это, и в эссе Delia volgar lingua он отстаивал использование итальянского языка в литературных целях. Он пытался показать путь, сочиняя канцоны в манере Петрарки; но здесь страсть к полировке девитализировала его стих, а превратила его амуры в поэтические замыслы. Тем не менее многие из этих стихотворений были положены на музыку в виде мадригалов, некоторые — самим великим Палестриной.

После смерти своих друзей Биббиены, Чиги и Рафаэля чувствительный Бембо нашел Рим призрачным городом. Он ушел в отставку с папского поста (1520) и, подобно Петрарке, искал здоровья и покоя в сельском доме под Падуей. Теперь, в пятьдесят лет, он влюбился не по-платоновски. Следующие двадцать два года он прожил в свободном союзе с донной Морозиной, которая подарила ему не только троих детей, но и такие утешения и утехи, такую заботу и уход, которые никогда не украшали его славу, а теперь стали вдвойне желанными в его угасающие годы. Он все еще пользовался доходами от нескольких церковных благодеяний. Свое богатство он в значительной степени использовал для коллекционирования прекрасных картин и скульптур, среди которых Венера и Юпитер занимали почетное место рядом с Марией и Христом.48 Его дом стал целью литературного паломничества, салоном художников и умников; с этого трона он устанавливал законы стиля для Италии. Еще будучи папским секретарем, он предостерегал своего помощника Садолето от чтения Посланий святого Павла, чтобы их неотшлифованная речь простолюдинов не испортила его вкус; «Отбрось эти пустяки, — сказал ему Бембо, — ибо такие нелепости не приличествуют достойному человеку».49 Вся латынь, говорил он Италии, должна строиться по образцу Цицерона, вся итальянская — по образцу Петрарки и Боккаччо. Сам он в старости написал истории Флоренции и Венеции; они прекрасны и мертвы. Но когда умерла его Морозина, великий стилист забыл свои правила, забыл Платона, Лукреция и Кастильоне и написал другу письмо, которое, пожалуй, одно из всех, что выходили из-под его пера, располагает к воспоминаниям: