Возвращайся!

– О Васе?.. Как вам сказать… Надеюсь, что он был хорошим человеком. Не знаю. Не в курсе. Но мастером, портным – да простит меня Господь! – он был никудышным. Хотя и популярным… в определенных кругах… – Миша в нерешительности барабанит пальцами по столешнице, похоже, раздумывая, продолжать или нет. И решает продолжить. – Видите ли, у него была весьма своеобразная клиентура…

И намекающе улыбается.

– Голубые?

– И голубые, и розовые. Он сам был… небесного цвета. Его знаменитая студия служила как бы клубом знакомств.

– Он что работал сводником?

– Ну, не совсем так. У него шили, встречались, обменивались номерами телефонов. Общие интересы, неформальная обстановка…

– Вам известно, кто был любовником Пожарского?

– А вот тут, молодой человек, извините, я вам не помощник. Даже если б и знал, не назвал бы – не считаю нужным лезть в чужую жизнь. А я к тому же и не знаю…

Покинув Мишин «Истеблишмент», окунаюсь в жар июльского дня и тут же, не отходя от кассы, связываюсь с Пыльным Опером, благо мобила всегда под рукой.

– Меня интересуют два красавца, Сильвер и Хеопс, лидеры «заборских» и «южан». Где они и что с ними?

– На этот вопрос отвечаю без подготовки, – хмыкнув, говорит опер, и я с удивлением различаю в его голосе нечто вроде усмешки. – Сдохли. Оба.

Я впадаю в столбняк.

– То есть как сдохли?

– Очень просто, – теперь он откровенно хихикает и даже, кажется, готов захохотать в голос. – Хеопса пристрелили осенью 2008-го…

– Я как раз лежал в больнице в невменяемом состоянии… А Сильвер?

– На следующий год помер. И мужик был вроде крепкий, да и возраст – шестьдесят три – разве старость? Видать, работа очень нервная. Неужто тебе о его кондрашке ничего не известно? Надо быть в курсе местных новостей, – назидательно произносит опер, довольный тем, что утер мне нос. – Ну, чего тебе еще?

– Погоди… – я слабо пытаюсь сопротивляться тому, что услыхал. – Но пирамида на Бонч-Бруевича… В городе уверены, что ее строит Хеопс!

– Наслышан, – усмехается опер. – Народ не верит в смерть Хеопса. Этот бандит стал легендарной личностью. – И внезапно выдает афоризм: – Хеопс – человек и поэтому смертен. Но легенду убить нельзя, она бессмертна. Так что Хеопс в сознании обывателя всегда будет живее всех живых.

– Спасибо за информацию, – бормочу потерянно.

Это катастрофа, ребята. Вся моя четко выстроенная схема летит к черту.

Погоди, но Эдик сказал, что любовником Пожарского был Сильвер! Что же получается, господа хорошие? Либо Эдик соврал, либо Сильвер – жив?..

Нет, и в расследовании убийства Красноперова следует сделать перерыв. Мне срочно нужна передышка. Иначе рехнусь.

Пожалуй, все-таки займусь смертью Снежаны. Потрачу хотя бы денек. Или два. Не более.

У меня как раз имеется небольшая заначка. В разговоре со мной Регина упомянула об одном вроде бы незначительном фактике. Даже не фактике, а так, безделице, на которую вроде бы и обращать внимания не следует. И все же…

Она сказала, что Зинка нарисовала портреты «гамлетовцев». Шансы на то, что в этих рисунках обнаружится нечто важное, нулевые, но… Но какая-то зацепочка появиться может.

Звоню Зинке.

– А мои рисунки вам зачем? – изумляется она.

– Да так. Для ознакомления. Очень прошу, покажи.

Пауза. Мне кажется, я вижу, как она с кривоватой усмешкой пожимает плечами и крутит пальцем у виска.

– Учтите, портреты не совсем обычные…

– Я в курсе. Ты изобразила ребят из «Гамлета» в виде зверьков. Когда я могу заглянуть к тебе?

– Ко мне?.. Нет уж, давайте встретимся на нейтральной территории…

* * *

Мы сидим на скамье в центральном парке культуры и отдыха. Недалеко от входа. Перед нами главная аллея парка, ведущая к скромной площадке со скамейками и одинокой деревянной эстрадой в виде раковины. По выходным на эстраде играет маленький оркестрик, и пожилые парочки танцуют польку и вальс-бостон под музыку в стиле ретро. Вдоль аллеи тянутся великолепные клумбы, и трудно дышать от будоражащего запаха цветов.

Зинка раскрывает серьезных размеров темно-зеленую папку, в которую вложены прямоугольники ватмана с рисунками, сделанными гуашью.

Двенадцать листов – по числу «гамлетовцев».

Из этих двенадцати я выбираю тех, кто мне интересен.

Например, Лисенка, которого насмешница Зинка, ясное дело, изобразила молоденьким лисом – желто-угольным, с большими стоячими треугольными ушами, с напряженно-печальными звериными глазками, злым и обиженным ртом и усеченным подбородком. На Лисенке черная курточка с капюшоном. За ним грязная серая стена, точно он приговорен к расстрелу. Черные глазки угрюмо смотрят мимо меня, чуточку вправо, будто именно там выстроилась расстрельная команда.

– А что, – спрашиваю я, – у него действительно такая курточка, или ты ее придумала?

– Именно такая.

– Ага, – принимаю к сведению слова Зинки.

И рассматриваю «портрет» Михи, нарисованного в виде олимпийского медведя. Но, в отличие от того «настоящего», который радостно ухмылялся и с самодовольством и задором выпячивал животик с пятью переплетенными кольцами, Миха печален и застенчив.

– Лисенка ты обрядила в курточку, а на Михе нет ничего, кроме шерсти. Почему?

– Прихоть художника.