Возвращайтесь, доктор Калигари

Я был не прав, подумал Питерсон, мир абсурден. Абсурд наказывает меня за то, что я в него не верю. Я подтверждаю абсурд. С другой стороны, сам абсурд абсурден. И не успел ведущий задать первый вопрос, Питерсон заговорил.

– Вчера, – сказал Питерсон телевизионной аудитории, – в пишущей машинке, выставленной перед салоном «Оливетти» на Пятой авеню, я нашел рецепт Супа из Десяти Ингредиентов, включавших в себя камень из жабьей головы. И пока я в изумлении стоял там, милая старушенция налепила на рукав моего лучшего костюма от «Хаспела» маленькую голубую наклейку, гласившую: ЭТА ЛИЧНОСТЬ ЗАМЕШАНА В КОММУНИСТИЧЕСКОМ ЗАГОВОРЕ ПО ЗАХВАТУ МИРОВОГО ГОСПОДСТВА ВО ВСЕМ МИРЕ. По пути домой я миновал вывеску с десятифутовыми буквами ОБУВЬ ТРУСА и услышал, как человек распевает жутким голосом «Золотые сережки», а прошлой ночью мне снилось, что у нас дома на Мясной улице перестрелка, и моя мама втолкнула меня в чулан, чтобы я не попал под огонь.

Конферансье замахал помрежу, чтобы Питерсона выключили, но Питерсон не затыкался.

– Вот в таком мире, – говорил он, – абсурдном, если угодно, тем не менее вокруг нас цветут и обостряются возможности и всегда есть шанс начать заново. Я незначительный художник, и мой галерист даже не хочет выставлять мои работы, если без них можно обойтись, но незначителен тот, кто незначительно поступает, и молния еще может ударить. Не примиряйтесь. Выключите свои телевизоры, – сказал Питерсон, – обналичьте страховку жизни, пуститесь в безмозглый оптимизм. Ходите по девушкам в сумерках. Играйте на гитаре. Как вы можете отчуждаться, если еще и не связались? Открутите мысль назад и вспомните, как это было.

Помреж размахивал перед Питерсоном большим куском картона, на котором было написано что-то угрожающее, но Питерсон его игнорировал, сосредоточившись на камере с красной лампочкой. Огонек все время перескакивал с одной камеры на другую, чтобы сбить Питерсона с толку, но Питерсон огонек перехитрил и следовал за ним, куда бы тот ни прыгнул.

– Моя мама была девственницей королевских кровей, – говорил Питерсон, – а папа золотым дождем. Детство мое было буколическим, энергическим и богатым переживаниями, закалившими мой характер. Юношей я был благороден разумом, бесконечен способностями, формой выразителен и похвален, а уж в способности схватывать…

Питерсон все говорил и говорил, и хотя в каком-то смысле он врал, в каком-то – не врал совершенно.