Возвращенье на родину

– «Какая то злая она, – красота… Красота красотой, но не эта: она – стародавняя; про себя самое – не про нас… Что в ней проку-то. Воздухи, воды, фьорды, леса, Холмен-Коллен[5] – какое-то древнее все это; ясности, будто ласкают, но если вглядеться, прислушаться к ласке, – обман эта ласка: под нею скрываются: холод и злость. Помнишь „Грушеньку“ Достоевского: так вот и эта природа; и эти воздушные ясности – „Грушенька“… Только отдайся им».

Тут, повернувшися спинами к озлащениям облаковой каймы, возводившим окрестности в негасимые просвистни, – повернувшись спиной к живопляске и к прокрасням мхов и осин, начинали скорей перепрыгивать через трещины, ямы, обмоины гололобого камня, через изрезины круглых обвалин, вступая в мир сосен, елей, треска шишек и шорохов, в сумерки грустных дремот; нам казалося, что убегала под нами вода; и казалось: соскакивали, нас обскакивая, те вон домики красными кровлями; грузный норвежец из мызы напротив опять перетаскивал хворост, сося свою трубочку – в мызу напротив: мычал свою песню без слов, пронося ее в мызу напротив; красноволосая дочка, слепя раззеленою кофтою, вешала на веревке белье.

Да вот – думалось: что-то древнее повисало над прелою желтизною сырых плоскогорий; и – над дымочками; это Норвегия прибегала оттуда вот, припадая к фиордам, как зверь к водопою, поднявши на север хребты; если стать на хребты, они скажутся низом: на севере обнаружится новый хребет; дальше, дальше – сверкнут позвонки звонкозубыми льдами: миры мерзлых глетчеров чуялись Нэлли из северных дымок зеленого Льяна; их близость нам чуялась злостью, –

– свергающейся бесконечности лет громопенным «Скьегельтгас-фоссеном»[6]; тут начинались подъемы к Трондгейму и к Бергену; там – над страной продичал Ромсдальсгоерн[7]; Юстедальская; ледяное поле, вися целенелыми массами льда, угрожало: прирушиться – к Льяну. Там толпы гигантов, воздев бремена на граненые головы, приподымали на головах: миры льда: Свартизена.

Все то возникало во мае: не перечил я Нэлли; и, повернувшись назад – в воду, в воздухе, – чувствовал: ужас. Казалось: вот, вот, не успевши вскричать, – опрокинемся вниз, в бирюзовые воды; прочертятся образы нас же самих к нам оттуда; и – скажут:

– «А».

– «Здравствуйте».

– «Милости просим».

– «На дно».

– «В вечный сон…»

. . . . .

Воспоминания охватили меня; Нэлли – не было. Я смотрел как вокруг припадала Норвегия к фьордам, отрясывая из-за северных дымок дичайшими гребнями: миры мерзловатых камней; Скьегельтгасфоссен, потопной пучиной спадая оттуда, топил мою душу:

– «А!»

– «Милости просим».

– «Ко мне».

Бесприютности мира – меня охватили; и – Нэлли растаяла; и – до-нэллина жизнь протекла мне в обратном порядке: Скьегельтгасфоссен.

. . . . .

Здесь прожили мы пять недель: я и Нэлли; невероятная совершилась работа; взорвался покров «биографии», не когда – здесь; после высекся «миг» христианийского курса: и прогремел осветленным безумием: Берген.

Так думалось мне вблизи виллы фру Нильсен: а что, не пойти ли к ней ужинать.

Нет: не раздастся приветливый гонг для меня; я – один. Нэлли – в Дорнахе; и, как бездомный скиталец, сижу под былым нашим кровом; пора – в Христианию; завтра с утра попридавят нас хлопоты: консульство, виза, билет в Хапаранду.

Вскочил и пошел к поезду, чтоб до ночи вернуться; представьте же: встретил учителя, проживавшего с нами; узнал старика я по прожелтню уса, по индиго-синим глазам, на меня устремленным (хотя он был в шляпе, а шляпа меняла его).

– «Вы?»

– «Как видите»

– «Что же вы – к нам, поселитесь у нас?»

– «Я – проездом».

– «В Россию?»

– «Ну да».

– «Жена?»

– «Я – оставил ее вблизи Базеля».

– «Ай-ай-ай: как же так?»

. . . . .

– «Да вот – так».