Возвращение

«Похоже, что они все здорово разочаруются, если я выкарабкаюсь», – подумал Ван Вейтерен, садясь в такси. Кстати, недурное напутствие. Быть осторожным! Когда он будет лежать там, накачанный лекарствами и разрезанный, то, конечно, чертовски важно будет не допустить какой-нибудь неловкости. Надо запомнить.

Оказалось, что не позвонил только Эрих, но, может быть, он пытался днем. Матч против Мюнстера и поход в бар заняли почти весь день, в результате комиссар находился дома не больше двух часов. Надо думать, что в тюрьме пользоваться телефоном разрешают только в определенное время.

Медсестра привела Ван Вейтерена в выкрашенную светло-желтой краской палату с двумя кроватями, но вторая была пуста, так что он мог остаться наедине со своими мыслями.

А их было много – и самых разных. И достаточно назойливых, чтобы прогнать сон. Телефонные звонки напомнили о прошлом; ему не хотелось думать о нем, но мысли неслись туда, и вскоре комиссар стал вспоминать моменты боли и зернышки счастья, выпавшие ему в жизни, пытаясь понять, что же именно сделало его тем, чем он стал… если, конечно, можно ставить вопрос так по-детски. Во всяком случае, казалось, что время для раздумий более чем подходящее. «Я как будто сам себе сочиняю эпитафию, – подумал он вдруг, – собственный некролог, с перевернутыми знаками альтерации. Или знаками вопроса».

Прочь из памяти.

Ex memoriam.

Кто я? Кем я был раньше?

Естественно, ответов не появлялось; ясно было только одно – что здесь играло роль множество факторов. И все они каким-то мрачным образом тянули в одну сторону.

Отец: поистине трагическая фигура (хотя дети обычно слепы и не чувствуют трагизма), оказавшая на него огромное влияние. Он уверенно и непреклонно внушал сыну мысль о том, что от жизни ничего нельзя ждать. В ней нет порядка, а есть только ощущения, произвол, случайности и мрак.

Да, приблизительно так, если он его правильно понял.

Его брак: двадцать пять лет жизни с Ренатой. В результате появились двое детей, наверное, это и есть самое главное. Один из них в тюрьме и вряд ли сойдет с кривой дорожки, но, разумеется, есть еще Джесс и внуки – неожиданный свежий побег на старом и больном древе. С этим никак не поспоришь.

Служба: хоть ничто его там не держало, все же тридцать пять лет бессменной работы, тридцать пять лет столкновений с обратной стороной жизни общества наложили на его личность определенный отпечаток.

Да, определенно, есть тут некая связь.

Ван Вейтерен просунул руку под простыню и пощупал живот. Там… она сидит где-то там, сразу за пупком и чуть справа, если он не ошибается. Именно там и будет разрез.

Он слегка надавил. Почувствовал, как возникает голод, как будто он нажал на кнопку; после шести ему есть запретили, а он ничего не ел с двенадцати. Сейчас, наверное, опухоль поглощает последние капли пива от «У Аденаара»… Он попытался представить себе этот процесс, но картинки получались странные и фантастические, очень далекие от реальности.

Пребывая в своих смутных воспоминаниях, он, видимо, уснул; какое-то время продолжался мрачный фильм о том, что происходит в просвете кишечника, но постепенно все прояснилось. Неожиданно восстановилась контрастность, и четко обозначилась ярко освещенная сцена: мистические фигуры в зеленом крались по больнице безмолвно, как в гипнотическом трансе. И только лязганье хирургических инструментов, которые точили и бросали в железные лотки, время от времени нарушало полную тишину.

Увидев свое обнаженное, беспомощное тело лежащим на холодном мраморном столе, он вдруг понял, что все позади, это совсем не операция; он уже находится в хорошо знакомом холодном зале судмедэкспертизы, где так много раз видел за работой Меуссе и его коллег.

Ван Вейтерен приблизился к проворно режущим и ковыряющим фигурам и понял, что там лежит уже не он, а кто-то совершенно чужой, какой-то несчастный бедняга. А может, и не совсем чужой… что-то знакомое виделось в обезглавленном теле без рук и ног. Когда же комиссару наконец удалось протиснуться между Меуссе и его бледным толстяком ассистентом, имя которого ему никак не удавалось запомнить, оказалось, что работают те совсем не за столом, а прямо на земле в лесу. В канаве. И заняты они на самом деле не операцией и не вскрытием, а просто заворачивают тело в большой грязный ковер и вот уже поспешно тащат в заросшую канаву, где ему и место. Где всему место. Ныне и вовек.

Но вот уже он сам лежит в ковре. Он не может издать ни звука, не может даже дышать, но хорошо слышит их возбужденный шепот: здесь ему будет хорошо! Никто его здесь не найдет. Абсолютно ненужный человек. Зачем о таких беспокоиться?

И он закричал… Он кричал им, взывая к их совести. Да, именно это он кричал, но получалось, конечно, неважно, потому что ковер был толстым, а они уже уходили, да и кричать, не имея головы, оказалось очень трудно.

Женщина теребила его за плечо. Он открыл глаза и почти закричал, чтобы она возымела совесть, и тут понял, что проснулся.

Она что-то говорила, и казалось, что ее глаза полны сострадания. Или чего-то в этом роде.