Возвращение

Открестились от студентов и сдержанно, но ругают поляков другие из прежних герценовских друзей — Боткин, Корш и Кетчер. Еще в 1861 году он написал им, что разрыв с нынешним правительством для всякого честного человека становится обязательным! Разглагольствуют о «свободах, дарованных светлым гением государя Александра II Добротворца»… Что уж там они имеют в виду? Быстро же тяжелая российская жизнь перемалывает людей. Их писания еще можно было б понять как некое предварение к высказанному заветному… но не было такового. Герцен горевал по их поводу и гневался: «Не один Катков у нас мастер безнравственного слова». Решил наконец, что в последний раз вспоминает о них, ставит на них крест. Отныне будет считать их несуществующими.

Знал за собою, что в периоды разочарований и потерь он стареет непропорционально — на десятилетия… Даже внешне стареет.

Вновь и вновь возникали поводы для этого.

Он знал, что Тургенев получил от Сенатской комиссии приказание вернуться для дачи показаний по поводу сношений с «Колоколом». Потянул с полгода, ссылаясь на состояние здоровья, и наконец отправился по вызову. К нему отнеслись довольно благодушно: он знаменит, и был важен самый факт его возвращения. Но газеты раструбили его фразу о том, что у него нет общего с «лондонцами» — об «отречении» Тургенева… Именно так, на фоне бедствий и отступничеств друзей, были восприняты его слова самим Герценом. Это развело их на годы.

Вообще теперь происходил спад потока корреспонденций, людей и былого влияния — с неуклонностью недавнего прилива…

Многие были напуганы репрессиями, иные разочарованы в результатах продолжительной борьбы и были склонны перейти в дальнейшем к другой деятельности. Самое имя Герцена становилось теперь запрещенным к упоминанию на родине вплоть до 1905 года. Оно влияло на тамошние события подспудно. Идеи Герцена разбрелись по всевозможным изданиям, где их излагали теперь уж без ссылок, как бы от себя, за что, наверное, их автор не был бы в претензии: таковы были условия в России конца XIX века, — но потребность в них была велика.

— Пожалуйте, автор. Есть о чем поразмыслить, настало время. В сатирическом плане скажем так: как бы ты ни относился к славе, потом ее будет недоставать… Я думаю о дальнейшей судьбе «Колокола». Он на переломе. Впрочем, «лондонцы» — это не только их газета: ведь не сами себя мы выдвинули совестью современников. И вот теперь расходимся с ними в немаловажном…

Да, мир несвободный беспощадно мстит осмелившимся стать свободными. Польскому делу мы принесли все, что могли, и мы горды тем, что за него лишились нашей популярности, части нашей силы. Мы горды теперешней бранью и клеветой! Одни боятся нечистых духов, другие чистой правды и остаются в том же устрашающем неустройстве и тьме. Вновь избегают соотечественников назвать своим именем происходящее… Загнаны в подполье демократические силы, и родина унижена трагедией соседнего народа. Да, это мой сегодняшний ужас: десяток лет я твержу Западу, что русское правительство и интеллигенция — не одно и то же, и вот: газетки, мнения крепостников и усмирителей, оголтелый шовинизм… Сегодня в Европе полагают так: толки о русском движении были или преднамеренной моей мистификацией, или мечтой больного воображения. Благо бы только насмешки… Но нынешние репрессии отодвинули развитие России на десятилетия назад. Не увижу рассвета… Осталась еще вера в Россию, ужели и от нее придется отвыкать? Но нет, бывают у всех народов периоды, когда пособничество и ложь затмевают правду… Придется пройти и через такое. Но сколь тяжко сознавать удушающую силу этого давления на сегодняшних русских!..

— Итак, «Колокол» по-прежнему нужен как инструмент борьбы. И соратники остерегают вас ныне в том, что вы рискуете его аудиторией, вообще пренебрегаете очевидной, на их взгляд, пользой ради…

— Правды? Скажу, что она лучше лжи, чего бы при этом ни стоила! Она и есть польза — неизбежно ею окажется!

— Каковы теперь задачи вашей газеты?

— Настала пора сказать, что мы отдали польскому делу все, что возможно… И далее видим приложением усилий только Россию. Пожалуй, в значительной мере… бессильны и здесь…

— Один из исследователей скажет о вас в дальнейшем, что вы явились как бы связующим звеном между общественными движениями России и Запада. «Больше чем кто-либо другой он имел право быть на чужбине представителем родины. Ему к лицу была эта роль… Он был к ней как-то органически предрасположен — европеец до Европы и больше Европы». И столь русский, добавлю я.

— Вы решили утешать меня? — Голос у моего собеседника был усталым и чуть горчащим. (Что же, он вкатывает на гору свой сизифов камень, зная, что, по-видимому, не успеет завершить начатое…)

— К чему нам делать вид, что это, с одной стороны, не нужно и, с другой — унижает кого-то?