Возвращение

— Да, они стучались в избы, но ничего не умели сказать мужику, так разошлись их языки… Деревенские их так же мало приняли за своих, как славянофилов в ермолке. Не зная народа, можно притеснять народ, кабалить его, но освобождать нельзя. Отпустите народу невольную обиду, скажите тем, строгим-то, что он имеет право на это заблуждение. Есть мнение, да что мнение — ожидания и надежды на эту меру: разбудить его пинками, как тупое животное! Недалекость и тупость народа?! Смелые на разрушение были всегда слабы на созидание. Не пора ли задуматься вот над чем: все фантастические утопии века с пугающим постоянством проскальзывали мимо ушей народа. У него есть чутье, по которому он, слушая, бессознательно качает головой, пока ниспровергатели не близки к делу, не национальны и одухотворены поэзией и добром. Переворот может совершиться не меньшинством образованных! Заговоры — это и есть неверие в народ.

Снова — всегдашний поворот разговора.

— Так что же, откладывается на века?!

— На десятилетия. И это недолго… Только мы не застанем.

Это само по себе вызывало ярость оппонентов. Нужно было мужество, чтобы среди ревнителей динамизма, выставляющих как индульгенцию за все и про все свою готовность к самопожертвованию, нести в качестве лозунга слова, вызывающие их негодование: выверенность гуманизмом и упорство. Но такова его вера. Выигрыш, доставшийся иным путем, неизбежно неполноценен. Порождение его — фиктивные демократии, республики и парламентаризмы, которые ничуть не лучше восточных деспотий. Да, Герцен утратил веру во всякие узкие доктрины, его программа заключается в планомерной защите личной и общественной свободы.

Результатом их стычек (помимо неистовства молодого клана) было заключительное убеждение Герцена, что они — не лишние и не праздные люди, но люди озлобленные. «Они представляют собой шаг вперед, но все же болезненный шаг». Сегодняшняя российская жизнь уже взрастила неустрашимых — как он и предсказывал, но они должны еще стать мыслящими!

А вот разговор наедине, только со своими, о том, решаться ли все-таки на союз с «женевцами»?

Упрек Огарева: «Мне кажется, что твоей раздражительностью ты много теряешь влияния вокруг себя». Да, это серьезное предостережение, Герцен согласен с ним. Но… он, чем старее становится, тем менее способен «зажать» себя, чтобы не протестовать, когда видит необходимость того. И ведь это общий грех людей, живущих идеей: они страстно требуют, чтобы сопутствующие разделяли их мысли. Что принимается за нетерпимость. «Счастье их кончается там, где их не понимают». И все же возникла необходимость обсудить их дальнейшие совместные действия, а не его характер. Они должны изменить направление своих усилий. «Колокол» в прежние времена выдвигал программу-минимум: уничтожение крепостного состояния («смиренный и скромный план», по мысли Герцена), теперь же, в 67-м году, нужно брать курс на создание тайной организации и подготовку к свержению строя… По возможности сотрудничая с «женевцами» и приезжими.

Они собрались для разговора в доме у Николая Платоновича. Тот был в немного мешковатой домовязаной блузе и слегка стеснялся этого. Мэри как умела рукодельничала, и он не мог огорчать ее… Он был печален и привычно уже болен. Даже сидя, тяжко опирался на трость: постоянно болела неверно сросшаяся после второго падения нога и затронутые нервы позвоночника. Говорил он мало и скупо, стал более созерцателен, прежние вспышки веселой энергии в нем словно бы иссякли. Но они восполнялись в нем теперь, казалось, еще большей добротой, интуитивными озарениями и глубиной гуманного понимания вещей. Огарев был за то, чтобы отдать молодым «фонд». Не дело, по крайней мере, стоять на их пути.

Бакунин сказал:

— Россия сейчас требует конкретного руководства и практической цели. И вся твоя сила, Герцен, обрушится перед самонадеянными мальчишками, которые взамен способности думать, как ты, будут сметь лучше, чем ты. Российская трагедия: способность мыслить в ущерб способности действовать… и наоборот. Ариадну ведет назад, в катакомбы, нить ее мудрости. Поднимай же, Александр, знамя со свойственным тебе дальновидением и тактом, но поднимай смело, а мы пойдем за тобой на риск и на дело! (Дело это, по Бакунину, — восстание. Оно было невозможно пока…)

Огарев решился вскоре передать молодым свою половину «бахметьевского фонда». Отношение их к Александру Ивановичу стало напоминать теперь травлю…

Герцен по-прежнему отказывался идти на уступки: Бахметьев доверил «фонд» нашему разуму.