Возвращение

Он подумал теперь с горьким смехом, что ведь милый Георг… зоологичен! При их свидании в Берне: взор — почти не замутненный… Он полагал, что они по-прежнему могли бы оставаться друзьями. Не видел в своем поведении в их доме предательства. А ведь отнято было жизненно важное, похищено у друга! И в то же время он, пожалуй, не украл бы у Герцена портсигар или бумажник… Им было намеренно использовано уязвимое и незащищенное в душе Натали. Одно (дружба) напрочь отделяется им от другого — не разрушить самого дорогого в жизни друга. Он относится к любви как к прихоти и шутке, потому вкрадчиво присвоить ее — допустимо. И это он требует… именно требует понять от Александра!

Здесь как раз и было главное, Герцен уловил: «горячо»… Все происходящее расценивается Гервегом на уровне адюльтера — такая всему отмеряется цена… А высшего для него просто нет. Даже если захватит тебя целиком, расценивается так же. Высшего для него просто не существует — вот разгадка.

Итак, он потрясен двойной игрой друга, а для него все однозначно и естественно. Один ли Гервег таков? В том-то и боль герценовской ошибки, что, отлично зная «общее правило», он все же считал того исключением. Герцен расправлялся теперь с остатками своих заблуждений.

Он понял теперь окончательно, что о н и, обильно произрастающие на здешней почве, — во всем иные, совсем другой породы. Он напишет об этом позднее: «Мы далеко отстали от наследственной, летучей тонкости западного растления». Отечественным типам, на его взгляд, свойственно или уж понятное криводушие подневольного раба, или — умственное развитие все же создает предел, за который многое низкое не проникает. Образование у нас до последнего времени служило чистилищем и порукой. Он считает, что в числе прочего по этой причине до недавних пор правительство не могло создать ни тайной полиции, ни соответствующей литературы на манер французских.

У России и Запада разный социальный опыт и — он уверен в том — разница национальных характеров. Внутреннее всеприятие европейца выпало в нем в осадок вследствие тасуемых на его глазах революций и реставраций, когда сегодня добродетелью считается то, за что завтра ссылают в каторжные работы. Смена этикеток без изменения сути подготовила психологию, «когда уважаются не принципы, а способность менять их на лету», знать все идеи и обряжаться в них как в словесный фрак, оставаясь внутренне холодными. Есть сладострастие запутанного и искусственного в западном человеке… Мы же, сознавал он теперь в полной мере, «легко отдаемся человеку, касающемуся наших святынь, понимающему наши заветные мысли, смело говорящему то, о чем мы привыкли молчать… Мы не берем в расчет, что половина речей, от которых бьется наше сердце… сделались для Европы трюизмами, фразами…». Забываем еще, усмехнулся он также и своей забывчивости, сколько больных страстей конкуренции и домогательства, себялюбия, жажды наслаждений впитано тут с детства. Наш брат медведь кинется как на рогатину — да мимо, его же противник кажет на него пальцем…

Таков и Георг. И это влияние он распространяет вокруг себя. Вот к какому ответу привели Герцена вопросы о причинах перемен, происшедших в Натали.

В нем говорит ревность? Но есть ревность — по душе, ибо существует привязанность к другой душе, родство неразъемное… И такая ревность больнее обычной, исходящей из того, что женщина — как бы вещь и собственность и не смеет вдруг «ожить», наполниться своей душевной жизнью. «Цивилизация» провозгласила правом и даже долгом мужчины казнить ее за это. Он знает, что абсурд — подобное притязание расследовать и притеснять, и не выдерживает ни малейшей критики претензия к женщине быть пожизненно как бы чьим-то отзвуком, неукоснительно все тем же… Но отчего же тем не менее внутри такое неизбывное чувство боли, несчастья?..

Снова его мысли о ней. Почему же Натали, с ее дивной, цельной натурой, оказалась подвержена таким переменам? Тут влияние надломившей их всех парижской крови и смуты. Но не только…

Он давно и много думал о гибельности традиционного женского воспитания, принятого в нынешнем обществе. Оно нацеливает женщин на то, чтобы искать смысл жизни и опору в одной любви, туда же толкает их книжное влияние и религия. И, увы, только такое место отводит им пока что действительность. В самом деле, много ли можно насчитать хотя бы российских деятельниц? Княгиня-ученая Дашкова, поэтесса Каролина Павлова да образованная калужская губернаторша Смирнова-Россет, которая, будучи не слишком красива, казалась обворожительной мыслящим юношам, да и Пушкину и Гоголю, за неглупые речи; тратила себя на салонные рассуждения и флирты…

Всем строем нынешней жизни, считает он, женщину «загнали» в любовь. Только там для нее отдушина, лишь там она может проявить себя, свою волю. Увы, и там чаще всего тайком…

Общепринятая женская вера, что жизнь — единственно в любви, а не в какого-то рода деятельности, считает он, делает уязвимой затворницу в детской, домоседку с рукодельем и книгой.