Возвращение

- У меня еще осталось несколько сладких пирожков. Альберт их очень любит. Как вы думаете, позволят мне передать их?

- Попробуйте, - отвечаю я. - И если вам удастся повидать Альберта, скажите ему только одно: Альберт, я знаю, что ты невиновен. Больше ничего.

Она кивает.

- Может быть, я недостаточно заботилась о нем. Но ведь Ганс без ног.

Я успокаиваю ее.

- Бедный мой мальчик... Сидит там теперь один-одинешенек...

Прощаясь, протягиваю старушке руку:

- А с портным я сейчас потолкую. Он вас больше беспокоить не будет.

Портной все еще стоит у подъезда. Плоская физиономия, глупая, обывательская. Он злобно таращит на меня глаза; по морде видно: как только я повернусь спиной, он сейчас же начнет сплетничать. Я дергаю его за полу пиджака.

- Слушай, козел паршивый, если ты еще хоть слово скажешь вон той старушке, - я показываю наверх, - я изуродую тебя, заруби это себе на носу, кукла тряпичная, сплетница старая, - при этом я трясу его, как мешок с тряпьем, я толкаю его так, что он ударяется поясницей о ручку двери, - я еще приду, я изломаю тебе все кости, вшивое отродье, гладильная доска, скотина проклятая!

Для вящей убедительности я отвешиваю ему по здоровенной пощечине справа и слева.

Я успеваю отойти на большое расстояние, когда он разражается визгом:

- Я на вас в суд подам! Это вам обойдется в добрую сотню марок.

Я поворачиваюсь и иду обратно. Он исчезает.

Георг Рахе, грязный, измученный бессонницей, сидит у Людвига.

Он прочел об истории с Альбертом в газетах и тотчас же примчался.

- Мы должны вызволить его оттуда, - говорит он.

Людвиг поднимает глаза.

- Если бы нам с полдюжины дельных ребят и автомобиль, - продолжает Рахе, - мы бы это дело сделали. Самый благоприятный момент - когда его поведут в зал суда. Прорываем цепь конвоя, поднимаем суматоху, и двое из нас бегут с Альбертом к машине.

Людвиг выслушивает его, с минуту молчит, потом, покачивая головой, возражает:

- Нет, Георг, мы только повредим Альберту, если побег не удастся. Так по крайней мере у него есть надежда выпутаться. Но дело не только в этом. Я-то сам, ни минуты не колеблясь, принял бы участие в организации побега. Но Альберт не захочет бежать.

- Тогда его надо взять силой, - помолчав, заявляет Рахе, - его нужно освободить, чего бы это ни стоило...

Людвиг молчит.

- Я тоже думаю, Георг, что все это ни к чему не приведет, - говорю я. Если мы даже его уведем, он все равно вернется назад. Он чуть не выстрелил в Вилли, когда тот хотел его увести.

Рахе опускает голову на руки. Людвиг как-то весь посерел и осунулся.

- Похоже, ребята, что мы все погибшие люди, - безнадежно говорит он.

Никто не отвечает. Мертвой тяжестью повисли между этими стенами молчание и тревога...

Рахе уходит, а я еще долго сижу у Людвига. Он подпер голову руками.

- Все наши усилия напрасны, Эрнст. Мы люди конченые, а жизнь идет вперед, словно войны и не было. Пройдет немного времени, и наша смена на школьных скамьях будет жадно, с горящими глазами, слушать рассказы о войне, мальчики будут рваться прочь от школьной скуки и жалеть, что они не были участниками героических подвигов. Уже сейчас они бегут в добровольческие отряды; молокососы, которым едва исполнилось семнадцать лет, совершают политические убийства. Я так устал, Эрнст...

- Людвиг... - Я сажусь рядом с ним и кладу руку на его узкие плечи.

На лице у него безутешная улыбка. Он тихо говорит:

- Когда-то, до войны, у меня была такая, знаешь, ученическая любовь. Несколько недель назад я встретил эту девушку. Мне показалось, что она стала еще красивее. В ней вдруг словно ожило для меня все наше прошлое. Мы стали часто встречаться, и вдруг я почувствовал... - Людвиг кладет голову на стол. Когда он поднимает ее, глаза его кажутся помертвевшими от муки. Все это не для меня теперь, Эрнст... Ведь я болен...

Он встает и открывает окно. Там, "а окном, темная ночь и множество звезд. Подавленный, не отрываясь, я смотрю в одну точку. Людвиг долго глядит вдаль. Потом поворачивается ко мне:

- А помнишь, Эрнст, как мы с томиком Эйхендорфа целыми ночами бродили по лесам?

- Да, Людвиг, - живо отзываюсь я, обрадованный тем, что мысли его приняли другое направление, - это было поздним летом. А помнишь, как мы поймали ежа?

Лицо у Людвига разглаживается:

- А потом мечтали о всяких приключениях... Помнишь, почтовые кареты, охотничьи рога, звезды... Мы еще хотели бежать в Италию.

- Да, но почтовая карета, которая должна была забрать нас, не пришла, а на поезд у нас не было денег.

Лицо у Людвига проясняется, оно даже как-то загадочно светится радостью.

- А потом мы читали "Вертера"... - говорит он.

- И пили вино, - подхватываю я.

Он улыбается:

- И еще читали "Зеленого Генриха"... Помнишь, как мы спорили о Юдифи?

Я киваю:

- Но потом ты больше всего любил Гельдерлина.

Людвиг как-то странно спокоен и умиротворен. Речь его тиха и мягка.

- Каких мы только планов не строили, какими благородными людьми хотели мы стать! А стали просто жалкими псами, Эрнст...

- Да, - отвечаю я задумчиво, - куда все это девалось?