Возвращение

В тот день — пятницу — произошло еще одно событие. К нам пришел гость. Дед почему-то называл его Тимом. Я знала, что на самом деле его зовут Пэт и что дедушке говорить об этом нельзя. Как потом я поняла, Тим умер, и от деда это скрывали, потому что смерть односельчанина всегда наводила его на мысли о собственной кончине, а он страшился ее, как, впрочем, и все остальные. Смерть представлялась ему мрачным и таинственным путешествием, в которое отправляешься один, без спутников. Когда муж тети умер, вернее, был убит черно-пегими[1], ей пришлось скрывать это от родителей, так как они панически боялись даже упоминания о смерти. В тот вечер, когда тело ее мужа привезли в часовню, она вынуждена была оставаться дома; заслышав частый колокольный звон, они стали спрашивать: «По ком звонят?», и бедная моя тетка, вынужденная скрывать свое горе, притворилась, что не знает. На следующий день она пошла на похороны под предлогом, что умер знакомый ее мужа, лесник. Про мужа она говорила, что его перевели в отдаленный район и что ей и малолетним сыновьям придется пожить у родителей, пока он не подыщет им жилье. Она даже выдумала название местности на севере Ирландии, где якобы служит ее муж, сочиняла письма от него с новостями о «беспорядках». В конце концов ей, по-видимому, пришлось сказать старикам правду, и они наверняка были потрясены. Поскольку придуманные теткой письма должен был доставлять почтальон Тим, но он умер, и дедушке не следовало этого знать, подошедшему к нашему крыльцу человеку в поношенном костюме, которого звали Пэт, приходилось отзываться на имя Тим и отвечать на адресованные Тиму вопросы: как поживает его семейство, какой урожай собрали и на каких ярмарках он побывал. Мне казалось странным, что он может отвечать на вопросы, относящиеся к другому, хотя, впрочем, что ж тут странного — ведь жизнь у них у всех была, по сути, одинакова.

После воскресной мессы я прыгала через веревочку у калитки в ожидании Карнеро. Гость появился, как часто и бывает, именно тогда, когда я на минутку отвернулась. Закуковала кукушка, и хотя я знала, что ее не увидеть, я посмотрела на дерево, туда, где было разоренное птичье гнездо, и тут-то и раздался свист Карнеро. Я побежала ему навстречу, он подхватил меня и посадил на раму велосипеда.

— Карнеро! — воскликнула я.

В этой встрече после разлуки радость смешивалась с печалью. Он привез мне пакетик леденцов и еще один потрясающий подарок. Когда мы слезли с велосипеда у калитки, он надел его мне на руку. Это были игрушечные часы замечательного красного цвета. Звенья браслета походили на ягодки малины. Стрелки не двигались, но какое это имело значение. Браслет был на резинке, и его можно было оттягивать и хлопать им по руке. Тонкие черные стрелки были похожи на ресницы. Карнеро не хотел признаваться, где их взял. У меня было лишь одно желание — стоять с ним у калитки, любоваться подарком и говорить о доме. Я бы не решилась разговаривать с ним при других, потому что ребенку не полагалось задавать вопросы и чего-то желать. Отдуваясь после долгого подъема, Карнеро стал развязывать галстук, бормоча: «Чертова удавка». Интересно, ради кого это он вырядился, думала я. На нем был воскресный костюм, а в шляпу было воткнуто перо.

«Карнеро, разверни велосипед и поедем домой», — таково было мое страстное, оставшееся невысказанным желание.

Дед долго еще подтрунивал надо мной и спрашивал, не задница ли Карнеро мне больше всего нравится. Я же отвечала, что мне в нем нравится все.

Однажды во время вечерней молитвы дед неожиданно издал вопль, согнулся пополам, ударился о деревянный стул и, опрокинув его, повалился на пол. Умирая, он бредил. Умирая, он взывал к Создателю. Это было страшно. Джо не было, и бабушка с теткой вынуждены были управляться с ним одни. Они подняли его. На его побагровевшем лице цвета микстуры дико вращались почти выкатившиеся из орбит глаза; взгляд перебегал с потолка на побеленную стену, затем на цементный пол, на деревянную скамью, на бидоны с молоком. Сначала он корчился, как раненое животное, потом замер, издал жалобный стон, и на этом все кончилось. Спохватившись, что я здесь, тетка велела мне выйти в гостиную и ждать. Там было еще хуже. Я стояла в кромешной тьме, не зная, куда ступить, за что ухватиться. Я была там только однажды, когда по случаю прихода Тима меня послали за щипцами для сахара и чайником. У нас дома я нашла бы дорогу на ощупь — вот спинка стула, вот бахрома шторы, вот гипсовая статуя, — здесь же я стояла в темноте, не зная, к чему прислониться, за что схватиться, и думала: вот наступило то, чего он так страшился. Он остался один на один с тем, о чем боялся думать всю жизнь.

«Упокой, господи, душу раба твоего и души всех усопших».