Возвращение

— Я и так под замком, — отрезала Бэба и принялась подпиливать ноготь, чтобы показать, что староста ей не указ, а заодно дать выход раздражению. Из всех нас одна Бэба не пасовала перед старостой. Она когда ей заблагорассудится могла прекратить прогулку, усесться на каменной ограде и сидеть там, пока мы не возвратимся назад. Прогулки, говорила она, еще большая тощища, чем учеба. Вот как у меня вены вздулись, приговаривала она, спуская чулки и разглядывая икры, а всё прогулки, будь они неладны. Ноги у нее, как и у всех нас, были черные: чулки красились, а мыться в ванне нам не разрешалось — принимать ванны почиталось безнравственным. Перед сном мы мылись в эмалированных тазах, прямо у наших кроватей. Холодная вода попадала на грудь, и девчонки визжали, хотя это строжайше запрещалось.

После прогулки писались письма домой. Нам разрешали одно письмо в неделю; письма наши непременно просматривали. Я написала маме, что решила постричься в монахини, и просила, если можно, прислать мне бананы, когда их привезут в нашу лавку. В тот вечер — и не исключено, что в то же самое время, когда я писала маме, — и пришла телеграмма; в ней сообщалось, что брат сестры Имельды погиб в автомобильной катастрофе, возвращаясь с хоккейного матча. Оповестив нас об этом, игуменья велела молиться за спасение его души, а также выразить соболезнование родителям сестры Имельды. И мы написали совершенно одинаковые письма: в первый же год нашей монастырской жизни нас снабдили образцами на любые случаи и мы, все как одна, переписали образец соболезнующего письма.

А назавтра к монастырю подкатил наемный автомобиль, и сестра Имельда в сопровождении другой монахини уехала домой на похороны. Бледная как полотно, с распухшими глазами, она куталась в большой вязаный платок. И хотя она вернулась этим же вечером (я не спала — хотела услышать, когда подъедет ее машина), мы еще целую неделю если и видели ее, то лишь мельком, со спины, в часовне. А через неделю сестра Имельда, осунувшаяся, отчужденная, вновь появилась в нашем классе, но о недавней трагедии ни словом не обмолвилась.

Получив бананы, я дождалась ее за дверью класса и преподнесла ей обернутую в папиросную бумагу гроздь. Кое-какие бананы еще не дозрели, и сестра Имельда сказала, что мать настоятельница положит их доспевать в теплицу. Я поняла, что сестре Имельде не придется их отведать: их приберегут — вдруг к нам наведается священник или епископ.

— Сестра, мне так жаль, что ваш брат погиб, — вырвалось у меня.

— Всем нам придется умереть рано или поздно, — горько сказала сестра Имельда.

Я, набралась храбрости и притронулась к ее руке, чтобы ей передалось мое горе. Сестра Имельда поспешно отошла — наверное, боялась разрыдаться. Теперь она нередко срывалась, на щеках у нее то и дело выскакивали прыщи. Она пропускала уроки, и учебную кухню передали монахине помоложе. Меня сестра Имельда попросила молиться о спасении души ее брата и не искать случая увидеться с ней наедине. Если она шла по коридору мне навстречу, мне следовало тотчас повернуть в другую сторону. И теперь Бэба или любая другая девчонка перевешивала доску повыше, а в скверную погоду расстилала на батарее ее шаль.

Я простыла, меня уложили в постель. И унылое течение болезни пошло своим обычным чередом: настой горячей сенны, принесенный матерью благочинной, которая не уходила, пока я не выпью чашку до дна; жидкий чай с папиросной толщины ломтиками черного хлеба на обед (война недавно кончилась, карточки еще не были отменены, от масла с примесью свиного жира в белесых прожилках шел прогорклый запах); долгие часы в постели, когда я, не зная, как их убить, разглядывала пустой дортуар, пустые железные койки — каждая под белым покрывалом, и на каждой, в белых оборках, наволочке медное распятие. Я знала, что сестра Имельда тоскует по мне, и надеялась, что Бэба передаст ей, где я. Я пересчитывала кафельные плитки от потолка до изголовья моей кровати, представляла себе, как мама готовит корм для кур, а отец в бешенстве топает ногами и его подбитые железом башмаки гремят по кухонному полу, вспомнила, сколько мы задолжали за мое обучение, и надеялась, что это не дойдет до сестры Имельды. На рождественских каникулах мне попался на глаза счет, присланный отцу матерью благочинной, на нем стояло: «Настоятельная просьба оплатить безотлагательно». И угораздило же меня заболеть — теперь со мной еще морока, а это лишний раз напомнит матери благочинной о нашем долге. Часов в дортуаре не было, и тем не менее время тянулось бесконечно медленно.

Мариголд, наша прислужница, пришла в шесть менять покрывала и принесла мне два подарка от сестры Имельды — апельсин и точилку для карандашей. Я не стала выбрасывать кожуру и, вдыхая ее запах, представляла себе, как буду благодарить сестру Имельду за подарок. В мыслях о ней я забылась тяжелым сном и проснулась уже в десять, когда девочки вернулись и, собираясь ко сну, позажигали все лампы.