Возвращение

Лампа с розовым гофрированным абажуром на тумбочке делает комнату похожей на будуар — в этом освещении есть что-то фривольное, завлекательное, даже порочное. Белые простыни уже не белые, от подушки исходит слабый запах духов. Под боком не шуршит сено, не слышно сверчков, птиц, шелеста ветра. Стебли не колют спину и не щекочут лицо. Лежать уютно и приятно. В нем поднимаются чувства, почти позабытые за время путешествия, ему кажется, будто квартира затягивает его в себя, в голову лезут привычные мысли, возникают желания, словно он и не уезжал отсюда. Вечер похож на сотни таких же вечеров. Нет сил протянуть руку к выключателю и погасить лампу, чтобы комната погрузилась в темноту. Не додумав свою мысль до конца, он внезапно засыпает.

И просыпается так же внезапно, как и заснул, возможно, он спал всего несколько минут, однако теперь абсолютно бодр, слышит шаги жены, хотя ковер делает их почти беззвучными; он мог бы повернуться, сесть, улыбнуться жене и, предвосхищая поток ее слов, с воодушевлением рассказать о своих странствиях, но он по-прежнему лежит с закрытыми глазами, зарывшись лицом в подушку, не шелохнется, дышит глубоко, как спящий; он напрягает всю свою силу воли, чтобы не показать, что бодрствует, хотя с каждой секундой это становится все труднее, жена садится на край постели, он ощущает рядом с собой тяжесть ее тела, чувствует на себе ее внимательный взгляд и, уже не в состоянии притворяться спящим, сонно смотрит на спокойное, ничего не выражающее лицо жены. «Ах, ты уже вернулся», — говорит наконец жена, и ему кажется, что слово «уже» звучит иронически, недвусмысленно, и когда жена, ничего больше не добавив, встает и начинает раздеваться, он вдруг испытывает острую горечь, словно его унизили, — и в самом деле, жена ведет себя так, будто он и не пропадал столько времени или так ничтожен, что его отсутствия даже не заметили.

Жена ложится рядом с ним, гасит лампу, секунды молчания кажутся минутами, минуты — часами. Ему хочется спросить, где была жена и почему пришла так поздно, но жена ничего не спросила о его путешествии, и раз так, то его расспросы были бы и вовсе смехотворными; в конце концов, не в силах больше переносить молчание, а может, вызванную им тягостную напряженность, он спрашивает, где дети; жена объясняет, но он и не слушает: на языке вертится новый вопрос, не дающий ему покоя, и он как-то неловко и поспешно осведомляется, что она сказала детям, когда они вернулись из пионерского лагеря и не нашли его дома. Жена отвечает: дети, мол, знают, что ему надо было уехать по делам службы, на этом их разговор исчерпывается; под одеялом нестерпимо жарко, мелькающий свет неоновой рекламы время от времени расцвечивает белый потолок комнаты.

— Тебе это было надо, — неожиданно мягко говорит жена. Это не вопрос, это скорее вслух произнесенный ответ самой себе — утверждение, признание того, что путешествие действительно было ему необходимо. Он молчит, ему кажется, что жена какая-то другая, гораздо лучше, чем он представлял ее себе, но затем думает, что это он стал другим, что в течение тех немногих дней, когда он тосковал, мучился одиночеством, размышлял, ловя рыбу на берегу озера, о человеческих взаимоотношениях, сомневался в выборе жизненного пути, видел смерть постороннего для него человека, испытал печаль, радость, восхищение и даже растерянность перед прекрасным на первый взгляд устройством мира — что в течение всего этого времени, которое было коротким и вместе с тем неизмеримо длинным, в нем произошла какая-то перемена, и он уже не может жить с теми мыслями, которые казались ему такими привычными в этой квартире. Он мог бы сказать все это жене, но беспомощно молчал, точно набрал в рот воды, и, возможно, эти слова никогда бы не сорвались с его губ, если б жена неожиданно не прижалась к нему и не прошептала, как она скучала и как ей не хватало его.