Возвращение долга. Страницы воспоминаний

С каждой из своих многочисленных работ, разбросанных по миру, Славу связывали интересные истории. Будь то памятник Казанове в Венеции, или Петру Первому в Англии, или киноартисту Крамарову в Лос-Анджелесе. Или Пушкину в Италии и Австрии, или монумент в Улан-Удэ «Жертвам политических репрессий»… Пользуясь дружбой, я предложил кандидатуру Славы для сооружения надгробья другому замечательному человеку – Эрику Исааковичу Райскому на Литераторских мостках Волкова кладбища в Петербурге. Родные покойного приняли предложение…

С Эриком меня познакомил Константин Азадовский, которого с ним свела судьба в тюремной больнице Магадана. Костя, видный ученый-германист, в те приснопамятные времена отбывал срок «по политике». А Эрик Райский, крупный инженер-дорожник, руководил строительством взлетной полосы аэропорта в Магадане. Верна пословица: от сумы и от тюрьмы не зарекайся. Какие-то упущения на стройках в зоне вечной мерзлоты дали ретивому партийному руководству засадить Эрика в тюрьму по статье «Халатность». Однако аэропорт Магадана, возведенный на «плывущей земле», продолжает безотказно принимать тяжелые самолеты. Знакомство в больничной палате Кости и Эрика переросло в мужскую дружбу и окрепло в Ленинграде. Костя и свел меня с Эриком, которому понравился мой роман «День благодарения». И мне льстило знакомство с человеком сложной «джеклондонской» судьбы. Я даже задумал писать о нем книгу. Может быть, и напишу…

* * *

Меня раздражали писатели, в чьих книгах приходилось карабкаться по сложным и путаным абзацам, выуживать мысли, нередко огорчающие банальностью и чепухой. Еще больше изумлялся, когда такие книги приветствовались аплодисментами на церемониях и богатыми премиями. Я спрашивал: о чем этот роман? Люди пожимали плечами, хотя только что аплодировали. Могу допустить какой-то предварительный сговор, решающий судьбу премии. Но я был однажды председателем жюри премии «Нацбест» и ничего подобного не замечал. Возможно, «возня» проводилась на предварительных стадиях? Получали премии и действительно достойные книги. К примеру, книга Эдуарда Кочергина «Крещенные крестами». В отличие от моих северных друзей, прошедших суровую школу в детстве и юности, Эдуард Кочергин был славянин с польским замесом. Репрессировав родителей, власть позаботилась о маленьком Эдике, отправив его из Ленинграда в сибирский детприемник, на берег Иртыша. Печальная история героя, определенная автором как «записки на коленках», образно погружает читателя в мытарства малыша с продранными коленками. Произведение, на мой взгляд, куда сильнее романа классика американской литературы Сэлинджера… В отличие от «нигилиста» Холдена, враждующего с собой, против нашего Эдика выступает вся государственная машина. И малыш побеждает систему, соединяется со своей «маткой Броней». Весь автобиографический сюжет романа впечатан в настоящий «кружевной» текст, где органически переплетается добротный русский язык с блатной «феней».

В чем особенность почерка Эдуарда Кочергина? В единении писательского дара и профессионализма художника. Поэтому его проза читается, как вполне рельефное изображение сюжета, схожее с киноэффектом. Эдуард Кочергин известный театральный деятель, главный художник-постановщик знаменитого Большого драматического театра Петербурга, лауреат многих российских и международных премий…

Полвека длится наша дружба. С тех пор, как в 1967 году Эдуард Степанович оформил спектакль по моему роману «Гроссмейстерский балл» в ленинградском театре «На Литейном».

* * *

Возможно, я слишком самонадеян, но, положа руку на сердце, скажу, что практически все мои книги остаются мне дороги, несмотря на разделяющее нас время. Просчеты, в которых меня упрекают, принимаю, но остаюсь верным этим книгам. Так родители прощают своему ребенку то, что не простили бы чужому. Признаться, я увлекся сочинительством от опостылевшего мне занятия инженера-геофизика. А поступление в технический институт считаю самым большим промахом своей жизни. В те скудные годы начала пятидесятых важной причиной такого шага являлась стипендия. В нефтяном институте стипендию давали и с тройками. Все пять лет учебы я ее получал, и даже в одном семестре получал повышенную. Самое забавное, что меня считали неплохим инженером. Но я-то про себя все знал… Через два года заводской жизни я сделал попытку изменить свою судьбу: поступить на двухгодичные Высшие сценарные курсы, причем с нестыдной стипендией.

Выпросив на заводе десять дней за свой счет, я уехал в Москву, вступительный конкурс выдержал и попал в группу сценариста Будимира Метальникова. Но едва вернулся домой, как получаю телеграмму от директора курсов Маклярского: «Контингент слушателей 1960 года расформирован в связи с набором представителей из национальных республик». Оп-ля! Тянуть тебе, Израиль Петрович, инженерную лямку по истечении веков. Но судьба распорядилась иначе и щедро повернула меня к литературе, о чем я и рассказал в начале этих воспоминаний.