Возвращение Филиппа Латиновича

Все на старичке было зализано помадами и фиксатуарами, все, кроме рук. Руки этого человека выглядели так, будто им осталось жить считанные минуты. Необычайно чувственные, загребущие, себялюбиво дрожащие руки старого бонвивана алчно тянулись к вещам, словно хватались из мрачной преисподней за жизнь. Как жадно грел он свои бескровные ладони на теплой фарфоровой чашке с чаем, как похотливо касался рук Регины (не стесняясь посторонних людей)! С какой жадностью он скручивал свою сигарету и облизывался, вставляя ее в мундштук из слоновой кости, — все это отталкивало и нестерпимо раздражало Филиппа. Жизнь костаньевецкого дома стала восприниматься им как что-то нереальное: здесь над могилами, вокруг могил велась какая-то нечистая, нездоровая игра, полная мути и лицемерия. Трехэтажные дома и пошлые венские анекдоты, чай, ужины — игра велась скрытно и расчетливо, и лишь иногда из нее прорывалась, словно из старой прохудившейся посудины, болезненная и грязная человеческая похоть.

Сильвий Лиепах приходил перед сумерками, когда пили чай, потом ужинал и обычно оставался до глубокой ночи. Рассуждали о спиритизме, о покорности и любви к господу богу, о каком-то высшем, известном лишь старым людям, смирении, благодаря которому все страсти и порывы выглядят довольно смешными. Вспоминали далекую молодость с ее заблуждениями, говорили о собаках, кошках, прислуге, об одежде, о кухне и о концертах; о важности пищеварения у собак, о собаках вообще говорили очень много, а также о том, как неблагодарны слуги. О болезнях уха и горла, о непонятных покалываниях в сердце, о примочках алтея и диете. Учтивая, лживая и однообразная болтовня тянулась бесконечно, а когда он уединялся с Региной в ее комнате, там надолго воцарялась мертвая тишина. Вернувшись как-то вечером домой неожиданно, Филипп проходил через сад, мимо Регининого окна, ветерок шевельнул занавес, и он увидел в полумраке свою мать на коленях старого Лиепаха. Филиппа стошнило, он в тот же вечер хотел собраться и уехать, но все-таки остался. Он старался обуздать свою чрезмерную щепетильность; крайняя его стыдливость всегда казалась ему самому ненормальной. Касаясь женщины, с которой он был в интимных отношениях, он каждый раз делал над собой усилие: открытое касание рук представлялось ему верхом бесстыдства.

«Глупо. Ведь жизнь стариков, как и прочих людей, не что иное, как проявление пола. Инстинкт, который влечет человека к продолжению жизни! К бытию! К продолжению бытия! Осуждать этот инстинкт у стариков, не осуждая его у молодых, нелогично!»

Но логика логикой, а в душе он все-таки никак не мог примириться со стариком. Лиепах же, чувствуя в пришельце возможного противника, проявлял к нему трогательное внимание. В течение двух месяцев он постоянно приглашал Филиппа к себе в костаньевецкую усадьбу, чтобы показать свои книги, свою коллекцию оружия, фамильные портреты, которые бы следовало обновить, но, к сожалению, он плохо знает, как за это взяться. Два месяца Филипп уклонялся от посещения.

У Лиепаха была как будто бы очень дорогая копия Пальмы Веккьо, а поскольку представился случай продать ее в городе, он снова попросил Филиппа зайти и оценить ее. Впервые со времени возвращения Филиппа между ним и матерью возник весьма ожесточенный (и почти неприличный) спор. Филипп уступил и на следующий день после обеда отправился в усадьбу.

Так называемая костаньевецкая усадьба состояла из уютного двухэтажного дома, построенного в свое время на опушке леса для управляющего имением Краненштейга, а сам костаньевецкий замок Краненштейгов — огромное стокомнатное здание — одиноко высился на горе в трех километрах от первого, господствуя над окрестностями, точно крепость с подъемным мостом и башней. Купив усадьбу еще в семьдесят пятом году, уже в весьма обветшалом состоянии, Лиепахи обновили ее, посадили вокруг тополя и березы, придав, таким образом, двухэтажному дому весьма пристойный вид с подъездом для экипажей и верандой на втором этаже. Дом утопал в зелени парка.

Старый Лиепах ждал Филиппа, прогуливаясь возле молодых саженцев перед домом, и встретил его с распростертыми объятиями, как старого и доброго знакомого, который своим посещением оказывает ему не только большую честь, но и необычайную услугу. Пройдя через весь нижний этаж, декорированный старыми ларями, парчовыми занавесями и церковными люстрами, они поднялись на веранду. Туда Доминик подал чай со сливками, шоколадный торт с кремом и дыню. Эти два старика — один в потертой ливрее кофейного цвета, в огромных белых перчатках, сплющенных, как лапы старой черепахи, а другой — в светло-сером костюме свободного покроя, обращавшийся к Доминику на «ты», в то время как тот величал его «ваша светлость», чай, сливки, дыня — все производило впечатление страшной несуразности.