Возвращение Филиппа Латиновича

В исступлении бурной, безумной ночи святого Роха желанный сон вспыхнул фантастическим фейерверком. Святой Рох Костаньевецкий уже больше ста лет почитался защитником и покровителем всех прокаженных, эпилептиков, уродов, юродивых и калек от Бикова, Краводера, Ямы и Турчинова до Блатни и от Блатни до жабокречских виноградников. В этот день на телегах и пешком через леса и овраги сюда стекались толпы людей, чтобы помолиться перед деревянным чудотворцем. О нем было известно, что двадцать два года тому назад он воскресил девочку из Ялжабета, которую укусила змея и которая уже два дня лежала мертвой. Этот святой Рох Костаньевецкий был во всех отношениях удивительным святым: время от времени он ворочал глазами, цветы у его ног никогда не увядали, а источник перед липой на холмике у часовни никогда не иссякал — это подтверждали самые древние старики округи. Вода источника исцеляла язвы, являлась чудотворным средством от подагры и тяжелейших случаев паралича: возле источника постоянно можно было видеть три-четыре воткнутых в землю костыля как благодарность святому чудотворцу от тех, кто выздоровел и стал ходить, восхваляя Его Честь и Славу.

День святого Роха выдался солнечный, ясный, алели расцветшие маки, волновались спелые хлеба. На кустах и виноградниках, залитых ярким светом, играли радужные блики. Бобочка с Филиппом решили пойти к святому Роху на праздник. Идти надо было часа два по глухому буковому лесу, где в изумрудном сумраке безмолвно стояли старые деревья; летний ветер разносил семена, и слышно было, как дятел то здесь, то там стучит по стволам, словно провожает лесных путников от бука к буку, подавая им время от времени тайный сигнал. Выйдя довольно поздно, они пришли к святому Роху под вечер, когда уже вовсю дымили костры и на вертелах и сковородах шипела и потрескивала свинина.

Смеркалось. Тени становились все гуще и темней, лица паломников — зобатых подравских табунщиков и пастухов, приехавших сюда на жеребых, сытых кобылах (сейчас они возятся с ведрами, дышлами, осями и таскают лошадям охапки сена), казались в серо-пепельном свете красными масками. Пьяная баба с воспаленной, багровой от рожи физиономией истерически выкликала и вопила, сжимая в руке горящую восковую свечу; гремел оркестр костаньевецких пожарных, палила церковная пушка, завывали шарманки, плыли кроваво-красные вечерние облака, и все это производило впечатление дьявольской вакханалии. Под навесами лабазников и шатрами трактирщиков лилось вино, пенился медок со льдом, починались бочки свежего пива, и в этом водовороте жареных колбас и медовых пряников, в пьяном языческом гомоне вокруг церкви бушевала дикая, первобытная стихия — косматая, как горилла, с извозчичьими ручищами и трехцветным изображением святого Роха за шляпой. В собравшихся возле церкви пьяницах бродила первобытная, темная сила; обезумелая, дьявольская какофония трубных звуков, шипение бутылок и пушечные залпы были голосом языческого скопища. У маленькой средневековой часовенки святого мученика раздавался топот копыт кентавров и косматых ног нечестивого; в звуках шарманок слепцов, в криках детей, в щелканье кнутов, в суете девушек — во всем этом необузданном веселье возле печально-смиренных алтарных ликов было что-то от победной пляски дикарей. Подвыпившие парни хохотали над пьяной старой нищенкой, пинали ее коваными сапогами, а она каталась по земле и клялась всемогущим богом, что не спала на Шимуновых левадах с черным.

— Врешь, ты, бабка, отдалась черту! — горланили подкованные, мордастые, богобоязненные христиане-паломники в черных смазных сапогах и киноварного цвета куртках и пинали седую, пьяную горбунью ногами и плевали на нее, как в отхожее место.

В церкви стоял густой смрад; над серым облаком дыма, ладана и копоти бездарное дилетантское распятие с главного алтаря благословляло этих убогих и нищих духом; в руке Христос держал прозрачный бледно-розовый пасхальный стяг, а у его ног лежал курчавый белый ягненок.

Возвращались домой через лес уже в поздних сумерках, Филипп рассказывал Бобочке о своем давнишнем замысле написать Христа. И вот теперь в шумной толчее разгоряченных тел, в вонючем чаду мангалов, ладана, жареной свинины, пота, стиснутый под сводами церкви накрахмаленными женскими юбками и сытыми набитыми желудками, Филипп вдруг разрешился страшным видением: никогда еще ни один его художественный замысел не являлся ему с такой отчетливостью и неотвратимостью, ни об одной своей идее он еще не говорил с таким увлечением, как сейчас, идя под руку с Бобочкой по лесу, где с каждым шагом становилось темней и темней.

Он говорил, и слова его разбивали пелену тумана, ему становилось все яснее, как воплотить эту тему, чтобы под кистью прежде всего проступила основа замысла и сохранилась перспектива неоглядного пространства!