Возвращение Ибадуллы

Говорят, нет на свете такого мужчины, который может что-либо утаить от жены. Как-то зашел товарищ, заговорили о подписке на заем. Жена назвала сумму займа Суфи и — большую, чем действительно значилось в подписном листе. Товарищ удивился, но ничего не сказал. Еще был случай… Жена подозревает.

А как хотелось бы Суфи просто обнять жену и все рассказать ей. Он ведь и сейчас совсем не жалеет, что так поступил. Но нельзя! Она будет страдать, что это из-за нее, будет упрекать, будет мучиться, что он взял деньги у Садыка… Прежде жена бывала у Амины, а теперь давно не ходит. Жена говорит, что у Садыка под новой шелковой рубашкой и галстуком сердце старого мирзы.

Ах, уж эти деньги! Поскорее бы пришло время, когда денег не будет совсем…

Суфи с грустью забрался под обиженное персиковое дерево и размышлял:

Деньги Садыку нужно отдать, только подлец не признает долга, сделанного на честное слово. А вообще — нужно сдвинуться с места. Что за честь — этот крохотный садик? В новых хозяйствах, на землях нового орошения, вот там большие дела! Такие люди, как он, там, ой-ой, как нужны! Он — только дайте ему развернуться — вырастит такие деревья, что все скажут: это знаменитый садовод Османов из Аллакенда! Да, его будут называть Суфи Аль-Аллакенди, как прежде к имени прославившегося человека прибавляли имя его родины. Конечно, жаль оставить свой садик, но человек должен двигаться вперед и быть решительным. Суфи не удовлетворяла работа на каракулевом заводе.

Начинало темнеть. Суфи потихоньку, как полагается, пустил воду в сад. Он укреплялся в своем решении. И ведь если хорошенько подумать, то жена намекала ему на то, что нужно стать садоводом-профессионалом. Она не говорила прямо, она думала, что Суфи не сможет расстаться с этим садом. Он еще покажет ей, что он мужчина. Он сделает сюрприз! и тогда-то признается во всем, чтобы больше не было тени. Хорошо жить, когда хорошая жена.

III

Мохаммед-Рахим работал весь день. Один за другим в сторону ложились нумерованные листки. Ученый писал мелким, но очень четким почерком. По бумаге тянулись прямые решительные и быстрые строчки. Порой, чувствуя оставшуюся позади неясность, он перечитывал написанное и исправлял.

Час мчался за часом, Мохаммед-Рахим не замечал времени. Вдохновение всецело владело им, освобождая историка от жажды, голода, усталости. Это был итог долгого труда по овладению источниками, ученый был уверен в истинности познанного и испытывал высшее наслаждение творчеством.

Отдавшись истории своего народа, он ушел в прошлое. Образы минувшего окружили его, встали рядом, говорили с ним. Он, свидетель и судья, слушал, иногда обвиняя кого-то, уличал: «Ты лжешь!» — и улыбался иному, шептавшему слова правды.

В веренице лет одни бедствия сменялись другими, смерть носилась по оазисам, а герой-народ был бессмертен. Ученый рассказывал услышанное и увиденное правдиво и просто, ничего не смягчая, никому не льстя. Он любил и был счастлив.

Вечером солнце бросило лучи на высокую стену бывшего медресе и вошло в худжру. Ослепительный свет отразился от бумаги, и теснившие Мохаммед-Рахима образы отошли: глава была окончена.

Ученый поднялся, шатаясь на затекших ногах. Он подождал несколько минут, опираясь на стол, пока восстановилось кровообращение, и прошелся по худжре.

У входа стояла маленькая корзинка, заботливо прикрытая увядшими виноградными листьями. Мохаммед-Рахим вспомнил, что, кажется, еще утром кто-то принес ему подарок. Он нагнулся и приподнял листья. А, первые персики! Феодальный символ, который в наше время превратился просто в милый народный обычай. Кто-нибудь из друзей проявил внимание, а он даже и не спросил у посланного имя друга…

Ученый взял корзинку и поставил ее на стол. Освещенные солнцем плоды стали еще прекраснее.

На правах друга в худжру влетел воробей. Привыкнув не бояться Мохаммед-Рахима, он смело прыгнул на стол, выбрал персик и принялся его расклевывать. Ученый, улыбаясь, смотрел на бойкую птичку. Птицы отлично разбираются в фруктах и умеют найти самый лучший, спелый плод.

Солнце переместилось на край стола. Вернувшись к рукописи, ученый исправил несколько слов. Когда он поднял голову, воробья уже не было.

Мохаммед-Рахим взял надклеванный птичкой персик и с удовольствием съел его: только сейчас он почувствовал голод. В корзинке было штук десять. После шестого персика ученый отставил фрукты в сторону — он мог думать только о своей работе, и ему не терпелось скорее прочесть все, написанное за день.

Вдруг острая боль пронзила тело. Мохаммед-Рахим выпрямился, как ужаленный змеей. Внезапно пот покрыл кожу. На секунду боль стихла. Он чувствовал, как по его лицу катятся холодные капли. И вновь боль повторилась, потрясающая, невыносимая. Мохаммед-Рахим повалился на черный ковер, застилавший пол худжры.

Когда сознание вернулось, он больше не чувствовал мучений, но пошевелиться не мог. Он ничего не видел и не знал, открыты его глаза или нет. Могильная тишина и мрак окружали ученого. Он понял.

Страха не было, но пришла тяжкая, как гора, скорбь. Он умирал, не успев окончить своего труда…