Возвращение из ада

Вместе с этими «мундирами узников» каждому выдали номера, которые надо было пришить на спину — у зеков нет ни фамилии, ни имени, только номера…

Мы узнали, что это одно из великих «изобретений» самого Лаврентия Павловича Берии…

Страшно было видеть узника с белым лоскутом на фуфайке, на котором был нарисован номер. Мне выпал Б-2-157…

Долго тянулась процедура переодевания. Только к полуночи нас погнали в полумрачный барак, наполовину вросший в землю. Там нас снова пересчитали — не сбежал ли кто-нибудь — и выдали наконец-то миску бурды с пайкой мерзлого хлеба.

Мы не заметили, как прошло время.

Длинный, полутемный барак до отказа забит зеками, и невозможно было найти уголок, куда приткнуться. Он нас встретил шумом, криками, руганью. Двухъярусные нары заняты — люди лежали на одном боку, прижавшись друг к другу. Лежали на полу, в проходах, под нарами. Тускло горели тут и там электрические лампочки. Душно и совсем нечем было дышать. Люди задыхались. Тут и там возникали ссоры, ругань. Уснуть невозможно. То и дело раздавались громкие команды:

— Славяне, переворачивайтесь!

Так тянулась безумная ночь. Больше всех попадало храпунам, которые своими руладами никому не давали вздремнуть. Трудно представить, как удалось начальству втиснуть в этот барак, напоминавший запущенную конюшню, столько народу. Несмотря на дикую усталость и стужу, хотелось бросить этот «уют» и выбраться на свежий воздух, но дверь барака всегда на замке и до подъема нечего было и мечтать о том, чтобы вырваться хоть на несколько минут на волю.

Так, переворачиваясь с трудом с боку на бок, мы скоротали ночь.

Чуть-чуть забрезжил рассвет. Загрохотал замок на дверях нашего барака. Послышался грозный голос надзирателя: «Подъем! На выход!»

Поднялась страшная суматоха. Более двухсот узников засуетились, сваливались с верхних нар, стали хватать свои валенки, башмаки, фуфайки. Кричали, ругались. Кто-то не мог найти свою обувь, одежду, портянки. Барак в одну минуту превратился в взбудораженный пчелиный улей. Толпились у выхода, стараясь поскорее вырваться на свежий воздух. Отовсюду неслись команды — строиться! Начинается перекличка. Ругались дежурные, надзиратели, начальники колонн. К единственному умывальнику и «параше» выстроились длинные очереди…

Как очумелые вырывались на двор, где трещал колючий мороз.

У барака началась перекличка: не сбежал ли кто этой ночью из лагеря? Хоть все понимали, что отсюда вырваться на волю, сбежать — безумие. Куда побежишь, когда на сотни верст живой души не встретишь, жилища не увидишь, некуда зайти погреться, воды напиться…

Мы торопимся. Надо поспеть к завтраку, чтобы не остаться без мисочки бурды, без пайки хлеба. В столовой невообразимая теснота, толчея, шум, гам, крики, ругань. Еще не рассосалась очередь, а надзиратель уже орет: выходи строиться! На работу! Кто опоздает, получит пять суток «БУРА» (Барак усиленного режима). Это значит — попасть в холодный сарай, где выдают на сутки кружку воды и пару сухарей…

Перед воротами — снова перекличка, «шмон» — обыскивают тщательно всех. Крики, ругань. Пуще всех, конечно, матерятся надзиратели. Им надо побыстрее выгнать контриков за зону, на работу. Трещит сорокаградусный мороз, крутит вьюга, валит с ног — все равно выгоняют. Нужен план. Не выполнишь — накажут, не выдадут пайку хлеба, лишат пищи. Коммунизм ведь строим. Кто не работает— тот не ест!

Мы долго стоим перед воротами. То не хватает по списку двух-трех узников, то появляются лишние. И мы стоим и дрожим от холода.

— Да. И это называется жизнь, — слышу знакомое изречение профессора из Казани. Он тоже стоит в этой толпе. И его, несчастного, больного, еле живого, гонят на работу. Он, понятно, не сможет взять лопату, кирку в руки — неважно. Все равно надо выгнать на работу. Пусть посидит десять-двенадцать часов на снегу… Но он болен! Не положено узнику болеть! Не у тещи в гостях. Работать должон!..

Он еле стоит на ногах вместе со всеми.

— И это называется — жизнь, — повторяет он.

Стало чуть светлее небо. Заскрипели ворота, раскрылись. Надзиратели напоминают: в дороге держаться вместе. Не отставать. Не бежать вперед. Шаг влево, шаг вправо — считается попытка к побегу. Конвой стреляет без предупреждения…

Люди молчат. Что они, бесправные, могут сказать? Пререкаться с конвоирами, надзирателями строго запрещено. За это наказывают.

По извилистой снежной дороге растянулась бесконечная колонна. Идут арестанты. Движется строй черных бушлатов, ватных фуфаек с большими белыми номерами на спинах… Не люди — номера…

Какое-то время колонна движется молча. И вдруг раздается чей-то голос:

— Эй, начальнички, куда в такой мороз нас гоните? Не успели еще отогреться, прийти в себя, а уже гоните куда-то. Куда?

— На кузькину гору! — несется остроумный ответ начальника конвоя. — Закрой пасть, не то мы тебе ее закроем!

— Собачий холод!

— Ничего… Подохнуть не дадим! — смеется тот. — Скоро у нас согреешься. Лбы будут мокрые.