Возвращение из небытия (сборник)

– Александра Ильича Подколзина знали и уважали не только в Чечено-Ингушетии. На Дону, Кубани, Ставрополье, Тереке, в Москве – везде, куда приводили его проблемы и беды родной земли. Он не боялся стучаться в сановные двери, не боялся угроз бандитского отребья. Боялся только одного: что не будут услышаны и восприняты ваши просьбы и чаяния… И даже фактом своей гибели продолжает взывать об этом… Тебя услышали, дорогой Александр Ильич. Сегодня по всем храмам на казачьих землях и в Москве проходят панихиды по тебе. На днях соберется на экстренное заседание совместно с представителями законодательной и исполнительной власти страны Большой совет атаманов Союза казаков. Мы будем обсуждать проблемы, поднятые тобой, и принимать меры к их решению. Недавно изготовлена партия крестов «За возрождение казачества». Первым, еще до трагедии, центральное правление наградило тебя. Мы не успели вручить. Мне поручено выполнить эту миссию посмертно… – прикалываю на лацкан пиджака белый крест на трехцветной ленте российского флага с изображением в центре знака Георгия-Победоносца, поражающего копьем змея. Крещусь на погребальную иконку в сведенных на груди руках покойного. Целую его в холодный широкий лоб. – Прости, брат, что не уберегли. Да упокоит Господь тебя в царствии своем. Моли Бога о нас, помогай с небесными ратниками отстаивать праведников на земле. Зло будет наказано. Ибо не в силе Бог, но в правде!

Были и другие речи… Был дробный ружейный салют. Хмурое небо в низких клочковатых тучах, будто склоненных чьей-то невидимой рукой к изгороди кладбища, до самого зева свежевырытой могилы, разорвал надсадный и тоскливый гудок маневренного тепловоза. И полетели на крышку гроба, как отзвуки выстрелов, комья сырой сунженской глины, навсегда скрывая от заплаканных глаз жены, родственников, друзей и единомышленников могучего человека, который первым встал на пути всероссийской трагедии, названной впоследствии «Чеченской войной», и первым пал в неравном бою.

***

За воротами кладбища участников похорон поджидали автобусы и автомобили. Казаки деловито и заботливо рассаживали в них вначале стариков и женщин, а уж потом, подымив папиросками и затерев окурки подошвами сапог, забирались на подножки сами. Все-таки не вымерло еще по хуторам и станицам многовековое казачье рыцарство, не уподобилось столичному почти поголовному бесполому хамству, когда здоровые мужики и шустрые юнцы, распугивая всех и вся, рвутся к освободившимся местам в транспорте и бесцеремонно плюхаются на них перед носом обескураженных старушек или женщин, нагруженных неподъемными сумками. И тут же утомленно закрывают веки, будто всю ночь отстояли у мартена, или с отрешенным видом утыкаются в книжки с обнаженными силиконовыми прелестями на обложках…

А здесь, слава Богу, жива еще совесть, жива и честь в умученных бесконечными экспериментами и издевательствами властей душах…

Ни брани нецензурной, ни бесцеремонной толкотни… Всё как по команде, организованно, спокойно, быстро.

Министр тоже не торопился уезжать и вместе со мной наблюдал за процессом посадки людей в транспорт, наверняка подметив со своей колокольни казачью вежливость и природную дисциплинированность.

Когда рядом остались только организаторы похорон и сотрудники «органов», я попросил показать место гибели атамана. Не столько заметил, сколько ощутил тень недовольства на лице министра. Но желание гостя на Кавказе не оспаривается. И мы нестройной группой – человек пятнадцать – отправились пешком по воскресному маршруту атамана Подколзина.

Вот и дом убийцы. Серый, затаившийся, огороженный высоким глухим забором. Родственников уже не видно около него. Но и мои провожатые не останавливаются, проходят мимо. А ведь по версии, рассказанной министром, именно здесь произошла трагедия. Вопросов, однако, не задаю. Молча шагаю вместе со всеми до переулка, ведущего вправо, на параллельную улицу. Там сворачиваем налево и через несколько десятков шагов останавливаемся.

– Где-то здесь, – говорит мне заместитель сунженского атамана и озирается по сторонам, ищет какие-то видимые приметы произошедшего.

Я тоже осматриваюсь, будто фотографирую в памяти дорогу, исполосованную засохшими следами колесных протекторов, едва проклюнувшуюся газонную траву, серые, с набухшими почками, стволы плодовых деревьев за штакетником… И неожиданно замечаю мальчика возле приоткрытой калитки. Темноголовый, темноглазый, лет пятнадцати-шестнадцати, он спокойно и как-то уверенно, без стеснения и праздного мальчишеского любопытства смотрит в нашу сторону. Наши взгляды встречаются. Мальчик не опускает глаз. И меня осеняет догадка: «Он хочет, чтобы его заметили и позвали. Он понимает, зачем мы здесь, и знает что-то важное». Делаю несколько шагов в его сторону и приглашаю жестом руки подойти ко мне. Мальчик выходит из-за калитки.

– Здравствуй. Ты не подскажешь, где здесь два дня назад убили человека? – спрашиваю я, интуитивно чувствуя, что подскажет, что для этого и подошел к забору.

Мальчик молча проходит еще немного вперед по улице и указывает на стык дороги и газона: