Возвращение из Трапезунда

Андрей смотрел на нее. Она стояла к нему вполоборота, пила воду, и солнечные лучи, наталкиваясь на нее, создавали вокруг оранжевое закатное сияние, которое точно обрисовывало линию груди и, пронизывая юбку, очерчивало ноги.

— Ты почему смотришь? — спросила Лидочка, оборачиваясь к Андрею и ставя стакан на столик, а солнце, подобно лучам рентгена, продолжало, незаметно для Лидочки, выдавать взору Андрея линию ее ног, словно Лидочка была совершенно обнажена.

— Иди ко мне, — сказал Андрей.

— Зачем? — спросила Лидочка низким, как бы не своим голосом, но подошла, остановилась в шаге от постели. Андрей приподнялся на локте и протянул к ней руку. Его пальцы дотронулись до ее бедра.

— Ты что? — спросила Лидочка, не двигаясь с места.

Андрей вскочил как животное — в мгновение. Он стоял рядом с Лидочкой в одних трусах — не заметил, как разделся, засыпая.

— Знаешь что, — сказала Лидочка. — Здесь, если идти кустами, по тропинке, — она не смотрела на него, а смотрела мимо на дверь, — то до моря шагов сто — не больше. Пошли искупаемся? Я ждала, когда ты проснешься, ну пошли, ладно?

Андрей приблизился к Лидочке так, что каждой клеткой своей кожи ощущал близость и теплоту ее тела — между ними был лишь незначительный слой воздуха.

— Не надо, — сказала Лидочка совсем тихо и подняла глаза на Андрея — на мгновение — и сразу же отвела взор, как будто испугалась, увидев что-то в глазах Андрея.

— Я люблю тебя, Лида, — сказал Андрей.

— Я тоже, — сказала Лидочка. — Пошли купаться, да?

Она сделала движение, чтобы отдалиться от Андрея, но, хотя он до нее не дотрагивался, не смогла двинуться, словно притянутая магнитом.

Андрей положил ей руки на плечи, еле прикрытые легкой тканью платья, и потянул к себе, и Лидочка покорно и мягко прижалась к нему и приоткрыла губы, чтобы встретить его поцелуй.

Это был совсем иной поцелуй, чем прежде, — поцелуй был лишь первым шагом на пути к любви, и потому он был иной, совершенно открытый, податливый и даже беспомощный поначалу, — но с каждой секундой он становился все более настойчивым. Настойчивость эта исходила не только от Андрея — Лидочка всем телом своим, грудью, животом, бедрами гладила Андрея, раскрываясь перед ним и приглашая его войти в нее, только в те мгновения Лидочка и не подозревала, что ее тело зовет Андрея, — она лишь сладко, до головокружения, целовалась с Андреем и даже, как ей казалось, удерживала Андрюшу, который совсем потерял голову, от неразумных действий, от слишком горячих лобзаний — именно такими были пролетающие в голове утешительные и чуть лицемерные мысли Лидочки, а диктовались они телом, которое жаждало обмануть строгий девичий разум, который вот-вот прервет безумную сладость объятий, — потому что так не положено! Так себя хорошие девушки не ведут!

И тело, обманывая Лидочку, старалось продлить наслаждение — еще на секундочку, — видишь, ничего страшного не произошло! — и еще на секундочку… Господи, чего же такого в том, что язык Андрея ласкает ее язык, где он научился такому… и он прижимается к ней животом, бедрами… я же не знаю, что он делает… я в любой момент могу остановить его… Сейчас я остановлю его… мне ничего не стоит остановить его, но еще секундочку, пускай он поцелует мне шею — это же так приятно…

— Андрей! Андрюша… не надо! — Ее губы шептали эти не обязательные слова, которых Андрей мог и не слышать — а если и слышал, то отвечал на них так же несвязно, соглашаясь, со всем соглашаясь. — Андрюша, я не хочу, — шептала она, и тут ее охватил смертельный и сладкий ужас понимания, что она опоздала остановить Андрея, потому что она потеряла равновесие — совершенно непонятно, как это могло произойти столь мгновенно — в открытых на секунду глазах возникли темные планки потолка, — и тяжесть Андрея, который уже лежит на ней, и его руки — как она хочет, чтобы его руки скорее сорвали все с нее — она готова помочь — она готова раздеть и Андрея — но нельзя же! Все равно она его остановит, она не допустит этого… ну скорей же! — Андрюша, я прошу тебя… — Он совсем обезумел! Как остановить его?

А тело Лидочки, не рассказывая об этом настороженному и готовому к сопротивлению мозгу, устраивалось, двигалось, чтобы Андрею было удобнее — чтобы он мог скользнуть в нее — как можно глубже… ну как же он, глупенький, не может войти в нее? Ну чуть повыше… я тебе помогу…

Не смей ему помогать!

Она старалась что-то сказать, но, как назло, Андрей закрыл ей рот поцелуями, и невозможно было вырваться из-под его невероятного, уничтожающего ее веса — он был ужасным насильником, безжалостным, но она была непокорна, по крайней мере ей так казалось, и за это он в момент высшей сладости и сладчайшего желания, заставлявшего ее дрожать, словно от страшного холода, в этот самый момент он посмел сделать ей больно, и, когда она стала биться, потому что было на самом деле больно, он, по-мужицки грубый, не пожалел ее, не пощадил, а она никак не могла изгнать его, только чувствовала, как в ней вновь возникло вожделение, смешанное с болью, и оттого еще более острое.