Возвращение из Трапезунда

Сначала Андрей услышал и понял не ту часть, что касалась сокровищ, а мнение о его характере, которое Лидочку не удивило и не обидело. И это мнение Ахмета!

— Значит, Ахмет сказал неправду, — услышал он голос Лидочки.

— Он забыл, — сказал Андрей. — Не придал значения и забыл. Он бы сказал мне, если бы помнил.

— Андрей, ты самый добрый на свете, — заявила Лидочка. — А я так боялась, что ты рассердишься.

Постучала Евдокия Матвеевна и позвала пить чай.

— Спасибо, — сказал Андрей, — если вы не обидитесь, я уйду.

— Почему? — возмутилась Евдокия Матвеевна. — Сейчас придет Кирюша, мы посидим, вам надо быть среди людей — одиночество в вашем трагическом положении губительно. Послушайте уж моего совета.

— Я хочу попробовать пройти в больницу, — сказал Андрей. — Может быть, Глаше лучше. Может, меня к ней пустят.

— Завтра, — сказала Евдокия Матвеевна. — До завтра ничего не изменится.

Андрюша знал, что не останется здесь. Такая вот шлея ему под хвост попала, как говорила в таких случаях тетя Маня. Она говорила: «Ты, Андрюша, человек мягкий, можно сказать, бесхарактерный, и как многие бесхарактерные люди — страшно упрямый. А упрямство, учти, порок». Андрей и не мог бы сказать, что заставляло его уйти. Но Лидочка поддержала его:

— Мама, неужели ты не понимаешь, что Андрей переживает?

— Вы дорогу знаете? За церковью сразу направо, — сказала Евдокия Матвеевна. — Узнайте там, что надо Глафире. Я завтра могу прийти в больницу и принести. Может, мед ей нужен?

— Спасибо, — сказал Андрей, — я спрошу.

* * *

В больницу Андрей пришел в половине восьмого.

Он спросил внизу у сестры, что сидела за столиком, в какой палате лежит Глафира Браницкая. Хорошо, что следователь сказал фамилию. Иначе он выглядел бы странным самозванцем. Пожилая ухоженная сестра сказала с немецким акцентом:

— К ней нельзя. Состояние тяжелое.

— Вы только скажите мне, в какой палате, — попросил Андрей. — Я завтра приду и уже буду знать.

— Палата седьмая, — сказала сестра. — Для особо тяжелых. А вы кто будете?

— Я ее родственник, — сказал Андрей. — Я специально приехал.

Сестра внимательно поглядела на Андрея и, видно, поверила ему.

— Это ужасная история, — сказала она. — Женщина так изуродована. Я бы на ее месте предпочла умереть.

— А есть опасность для жизни?

— Молодой человек, я не могу с вами это обсуждать. Завтра будет доктор Власов. Мне вообще запрещено говорить. Я обязана, если кто-нибудь будет спрашивать о больной Браницкой, немедленно звонить следователю господину Вревскому. Вот видите телефон? Я сейчас должна его предупредить.

— Он меня знает, — сказал Андрей. — Я с ним уже разговаривал. Он мне не очень понравился.

Что заставило Андрея сказать это?

— Как вы правы, — сказала сестра. — Он очень груб. Но вы не беспокойтесь. Я полагаю, что ваша родственница будет жить. Приходите завтра. Сегодня она еще в беспамятстве.

Попрощавшись, Андрей вышел из дверей госпиталя и остановился снаружи, придерживая дверь, чтобы осталась щель. И стал ждать. Он ждал минут пять. Сестра вставала, уходила, принесла какую-то тетрадь. Но к телефону не притронулась. Значит, Андрей понравился ей более, чем следователь Вревский. И можно не бояться, что она донесет о визитере.

Тогда Андрей пошел вдоль высокого каменного забора до калитки. Калитка не запиралась. Андрей знал об этом, потому что много лет назад Сергей Серафимович лежал в этой больнице. У него был, кажется, колит. Это было летом, Андрей навещал его и приносил тайком запрещенный доктором табак. Отчим ждал его в саду. Они гуляли по саду, и отчим рассказывал ему о растениях, которые там произрастали. Это было в тот год, когда отчим надеялся пробудить в Андрее любовь к ботанике.

В саду было куда темнее, чем на улице. Старые деревья сомкнули кроны над голой землей. Андрей осторожно прошел к светящимся окнам.

Андрею не надо было даже вставать на цыпочки, чтобы заглянуть в палаты. За первыми тремя окнами были палаты общие. Четвертое окно, задвинутое занавеской, вело в палату, где лежала Глаша.

Андрей заглянул в щель между занавесками. Палата была освещена электрической лампой. Глаша лежала на высокой койке, на спине, неподвижно, руки были протянуты вдоль боков. Лицо было обмотано бинтами, словно у обожженной. Бинты скрывали щеки — только кончик носа и один глаз были наружу. Почему-то не вовремя вспомнился роман Уэллса «Человек-невидимка». Даже стыдно стало, что вспомнился.

Андрей осторожно толкнул раму. Вернее всего, окно заперто, но чем черт не шутит… И вдруг рама подалась, и окно со скрипом распахнулось. Андрей замер. Но никто не услышал — еще не улеглись спать дневные звуки.

Он подтянулся на руках и, когда оседлал подоконник, вдруг увидел, что Глаша шевельнулась и ее глаз открылся.

— Тихо, — прошептал Андрей.

— Слышу, — чуть слышно отозвалась Глаша.

Андрей спрыгнул на пол и на цыпочках подошел к кровати.

Он склонился к Глаше и отвел спутанные, тусклые рыжие волосы, что скрывали ухо.

— Здравствуй, — сказал он тихо. — Прости, я так долго ехал.

Обветренные, в кровавых трещинках, губы Глаши чуть шевельнулись.