Возвращение к истокам

Боевики поселились в старом обветшалом мотеле, что стоял на опушке леса неподалеку от Беркшир Грейл. Здесь расположилась еще дюжина таких же домиков, как две капли воды похожих друг на друга.

Похоже, бандиты оккупировали весь мотель. Сбоку от подъездной дороги светилось объявление: «СВОБОДНЫХ МЕСТ НЕТ». Лишь в одном помещении, вероятно, служившем офисом мотеля, не горел свет. Зато в остальных комнатах лампы сияли вовсю. Группа мужчин, невзирая на дождь, вышла наружу встречать прибывшие автомобили. Слышались приглушенные настороженные восклицания. В дверном проеме, в ореоле света, застыла полураздетая женщина. Другая, явно навеселе, в одних трусиках слонялась перед домом под проливным дождем, глупо хихикала и пением приветствовала вернувшихся боевиков. Было очевидно, что преступников обслуживала целая бригада представительниц древнейшей профессии.

Возле других домов стояло еще несколько автомобилей, в том числе и огромный лимузин — вроде того, что привозил мафиози в Питтсфилд.

Если и существовало какое-то подобие охраны, то она явно была чисто условной. Похоже, ребята чувствовали себя в полной безопасности и свято верили, что при выполнении задания у них не возникнет никаких проблем.

Чуть поодаль от других стоял головорез огромного роста, атлетически сложенный и с массивной квадратной челюстью. Болан узнал его с первого взгляда.

Звали этого бандита Джо Романи, и в жизни главной радостью для него было — прострелить кому-нибудь башку. Выходец из Бостона, сейчас он, как видно, работал по контракту. Босой, в одних брюках и нижней рубашке, Джо стоял со скрещенными на груди руками и, опершись боком о борт «кадиллака», беседовал со старшим группы, которая только что вернулась из Питтсфилда.

— Так какие у тебя проблемы, Марио?

— Да такие, что твои дружки втянули меня в грязную работенку, черт вас всех побери, — донеслось из салона автомобиля.

— Тебя ранили?

— Я-то не ранен. Удар нанесли тебе. Я привез два катафалка.

Романи злобно выругался, отступил на шаг и, шлепая прямо по лужам, тотчас отправился обследовать «катафалки».

Первая радость, вызванная возвращением боевиков, мигом улеглась, едва встречавшие опознали, что вся операция если не закончилась полным провалом, то уж по крайней мере имеет отчетливый горький привкус. У мертвых остались друзья. И эти друзья на глазах начали звереть.

Болана всегда поражало, насколько своеобразно двигались мысли этих представителей мафиозного мира. А мысли их всегда двигались в одном направлении. «Ублюдок Таррин» должен был смиренно отдаться в руки тех, кто явился забрать его жизнь, да еще обязан был благодарить, что подобную честь ему оказывают его прежние друзья. А вместо этого он где-то вероломно спрятался. Именно так — вероломно, ибо в контракте все значилось прямо противоположным образом. Ну, этот Лео «Котеночек» Таррин, поплачет, когда наконец попадется! Он умрет не сразу, ему будут вырезать один орган за другим. Сначала его заставят пить собственную мочу, а потом ему затолкают в глотку его же половые органы. Затем он станет вопить и умолять, чтобы его поскорее убили, а его довольные друзья между тем будут глумиться все больше и больше, пока этот сукин сын наконец-то не издохнет, корчась среди вынутых из живота кишек.

Да, со всем этим Болан сталкивался много раз. Иной логики подобные ребята попросту не понимали, зато в их среде она срабатывала безотказно. Сегодня все они примутся мстить за вероломство своим «друзьям», столь же подло и беспощадно, а уже назавтра кто-то третий возьмется мстить им за все их бесчинства, ибо понятие «месть» в этой среде никак не состыкуется с понятием «человеческое достоинство». Цепочка варварства здесь бесконечна, и ничья смерть не способна ее оборвать.

Бессмысленно садиться с людоедами за стол переговоров. Проблема мафии могла иметь только одно решение. Для всего этого сброда единственным понятным аргументом, который принимался к сведению и хоть как-то уважался, была их собственная смерть. Вот почему Палач и не искал других путей к взаимопониманию.

Нельзя сказать, что Болан обожал насилие. Отнюдь. Он мог бы быть и вежливым, и щепетильно-деликатным, если бы жил в мире, где эти качества ценились бы превыше остальных. Но он жил в совершенно ином мире — диком и жестоком, где смирение и любовь к ближнему расцениваются как безумие, опасная для окружающих болезнь, лекарство от которой лишь одно — уничтожение ее носителя и всех, кто с ним соприкасался.

Болан все это отлично понимал и не тешил себя иллюзиями. Конечно, мечта о справедливо устроенном обществе, где нет места жестокости и беззакониям, гнездилась где-то в глубине его души, хотя как раз он сам-то и не смел жить, целиком сообразуясь с нормами высокой морали. Возможно, именно потому, что до сих пор не разуверился в своей мечте.

А для воплощения ее покуда требовалось многим поступаться. Ибо враг, с которым он боролся, никаких правил для себя не признавал. Если выпустить дикарей из-под контроля, мир обречен на деградацию.