Возвращение к любви

Город с его шумом, множеством ярких огней и какой-то тайной для Горе давно остался позади.

Машина мчалась в ночи по серому шоссе, подметенному зимними ветрами, по левую и правую стороны оставались пустынные поля и холмы, погруженные в зимний сон, но еще хранящие в балках белые следы замершего снега. На какой-то миг они оживали и посверкивали под холодным светом фар. Дорога вилась гигантской змеей по широким плечам холма, за ним начинался длинный пологий спуск, по обе стороны шоссе торчали из холодной земли серые бетонные столбы со свисающими, подобно драгоценным безделушкам, гирляндами проводов и подвесок; столбы одиноко торчали из морозной тверди и казались в ночи лишними и никому не нужными. В темноте чудилось, что машина скользит среди каких-то заграждений, отступающих в сторону, чтобы дать ей дорогу — ведь за рулем сидит сам Мога! — с тем, чтобы сомкнуть за нею ряды, соединенные проводами.

А машина продолжала свой путь к Стэнкуце, которой и в голову не могло прийти и даже не снилось, что Мога уже не ее председатель.

Мога любил быструю езду. Вертя баранку, делая головокружительные виражи на зигзагах дороги, обгоняя другие машины, он давал выход своей энергии, которую приходилось сдерживать на собраниях, заседаниях, при всяческих встречах. В течение тех двух часов, которые занимала дорога между столицей и Стэнкуцей, он приводил в порядок свои мысли и принимал нужные решения. Но в эту ночь за рулем сидел словно другой Мога. Возможно, что сам он, погруженный в свои мысли и переживания, не замечал этого. Но Горе, всем своим существом чувствовавший машину, улавливал, что Мога никак не может успокоиться. Иначе он не сбавлял бы скорости именно там, где дорога была прямой, как стрела, не выжимал бы ее на самых чертовских поворотах. Стало быть, он все еще пререкался с несговорчивым министром.

Каждый раз, сидя, как сейчас, по-барски на сиденье и засунув руки в карманы черной кожаной куртки со сверкающей «молнией» сверху донизу, Горе выполнял роль собеседника; когда председатель метал громы и молнии — громоотвода; когда тот бывал в хорошем настроении — сторожа, особенно при поездках в город, когда Мога с утра до вечера просиживал на собраниях и заседаниях. Но иногда — советника… «Послушай, Горе…», «Что скажешь на это, Горе?..»

3

Должен был наступить такой день, когда волей-неволей Максиму Моге придется распроститься со Стэнкуцей. Мога знал, что такой день когда-нибудь придет, но не делал из этого проблемы. Позже или раньше, но никогда он не думал, что его уход будет столь неожиданным и застанет его врасплох. Даже то, что его срочно вызвали в Кишинев, не пробудило в нем подозрений. Он давно привык к таким вызовам. И так как Антип Назар, секретарь парторганизации, с небольшой группой колхозников выехал в Ленинград, Мога оставил за себя главного агронома Михаила Лянку, а сам спокойно отправился в дорогу.

И вот теперь, при возвращении, ему предстояло взбудоражить все село. И в первую очередь Михаила Лянку. Раз уж вопрос об уходе решен окончательно, то он хотел оставить на своем месте человека, хорошо знающего дело и умеющего его продолжить. Моге было совсем не безразлично, что будет после его ухода в Стэнкуце, где он работал столько лет.

Михаил Лянка и был тем человеком, на которого можно положиться. Сегодня, когда Мога упомянул о нем, некоторые товарищи из министерства не могли скрыть своего удивления. Как? Михаил Лянка? И он, Мога, поддерживает эту кандидатуру? Да ведь Лянка не что иное, как тень Моги, и он, Мога, хочет оставить вместо себя свою тень?

Настала очередь Максиму Моге удивляться: с чего это вы решили, что Лянка — моя тень? Оттого, что он кое-чему от меня научился? Хорошо, но ведь мы же проработали вместе восемь лет! Он ничего не решает самостоятельно! Ну, вот еще!..

А расхождения между вами и Лянкой? Вы же столько с ним воевали, пока внушили вашу точку зрения, и Лянка вынужден был уступить и смириться?

Лянка смирился? Здесь вы жестоко ошибаетесь! Лянка стал более разумным, да! И стал лучше владеть своими эмоциями.