Возвращение к людям

— Да ну? А мне показалось — она тебя, самого, рада мне отдать, лишь бы убраться подобру-поздорову… И ждут от тебя совсем иного: не угроз и не бахвальства пустого — делового предложения. Но если ты так и не соберешься с силами, и будешь продолжать в том же духе, то разговора не будет. Я — не твоих шестерок, этой долины вождь! Чем скорее ты себе это уяснишь, тем лучше будет для тебя и, пока еще, твоей банды! Мои люди полны и сил, и энергии, и готовы истреблять вас, пока последний из зэков не зароется носом в землю!

— Ладно… — он устало вздохнул и понурился. — Хватит угроз, в самом деле.

Давай, потолкуем… Я вам мир предлагаю. И дружбу…

Я только покачал головой — даже такие слова из его уст прозвучали как издевка… Сыч выжидательно посмотрел на меня.

— Тебе это только на руку. Что я, не знаю, что ли — как оно на самом деле?

И людей у тебя почти что и нет, иначе, не бегал бы ты от меня, как заяц. И не поддержит тебя никто — моя власть сильна в долине, не пример твоей! Да только толку мне, от твоей смерти, немного…

— Что так?

— Я устал, — он снова вздохнул. — Годы мои не те. А ты, вроде, как уже и знаешь, какие у нас порядки. На старость с уважением не смотрят — молодые волчата подросли и зубки стали показывать. Вон, Бзык — я его пригрел на груди, а он мне черной монетой отплатил — бросил и в горы подался, перевал искать. Сдохнет ведь — я слышал, нет там никакого перевала. А ты — понадежнее будешь. Заключим соглашение — ты меня не трогаешь, а я — вас.

Места в долине много — на всех хватит.

Я отрицательно мотнул головой:

— Ты все врешь, Сыч. Тебе не нужен мир — ты просишь передышку. Сколько твоих людей уже мы скормили трупоедам, не считал? А я список веду — где и когда. Тридцать девять — только убитыми. И не менее пятнадцати — раненые.

Ведь так? И места в этом списке еще на всех хватит. Ты бы очень хотел от них избавиться — мешают они тебе, людей деморализуют. Увы, ничем не могу помочь. Я и дальше предпочту не убивать, а калек понаделаем, в полной мере! Чтобы они вязали тебя по рукам и ногам! И бросить ты их не сможешь, иначе, твои тебя же на ножи и поставят. И Дока ты потому не трогаешь, хотя убил бы уже давно и с удовольствием…

— Незаменимых нет… Бабы, в поселке, тоже умеют за ранеными ухаживать.

— А лечить? И о каких женщинах, ты говоришь? О тех, кого твои отморозки изнасиловали неоднократно? Которые вас ненавидят всей своей душой? Ты что, всерьез считаешь, что они свыклись со всем? Я не удивлюсь, если они когда ни будь, передушат твоих раненых голыми руками.

— Я жалеть не стану, ты правильно заметил.

— А я добавлю к ним еще десяток. Мы только начинаем, Сыч, и не успокоимся, пока не вышвырнем тебя из долины вон!

— Почему мы не можем жить спокойно? — он зло пнул ногой камень. — Почему?

Что, лично тебе, я сделал? Никто не трогал твой сраный форт, ни лапал твоих баб, даже не пытался — я всех останавливал, хотя предложения были… Живи в своей части, а я буду в своей.

— А как ты представляешь себе эту жизнь?

Он умолк. Бандит опустил голову. Я заметил, как в его глазах мелькнула какая-то, мрачная решимость, и положил руку на рукоять меча.

— Не нужно, Сыч. Одно лишнее движение, и тебя изрешетят стрелами. Я не верю уголовникам, вы сами научили. Не верь, не бойся, не проси — так, кажется? Поэтому, ты на самом деле, попал в засаду. Так что не советую дергаться…

— Ученый… — он еще более помрачнел и сквозь зубы бросил:

— Ну? И куда же нам податься? Обратно, в шахту? В каменоломни? Ты что же думаешь, если я это братве передам, то она послушается и побежит туда на задних лапках? Да меня самого издырявят перышками! Нет, такой исход нас не устраивает. Хочешь, чтобы я это передал — тогда война. До конца!

— Ты бы мог жить иначе. Не устанавливая свои, зоновские порядки и понятия.

Теперь — поздно. Вас ненавидят все — за мордобой, за насилие и убийства!

— Так ведь еще и боятся! — он хищно ухмыльнулся. — Помнишь об этом?

Бояться, тля! Ты встал у нас на дороге, ну и что? Убили три десятка всякого отребья — плевать! Осталось еще достаточно, чтобы с тебя живьем шкуру содрать!

— Уймись… — я холодно бросил на него брезгливый взгляд. — Уймись, Сыч.

Неужели ты еще не понял? Таких, как мои воины, пустым трепом не запугать.

И вообще — не запугать. Ничем. Мы такое видели, пока ты там, в шахте околачивался, в жутком сне не привидится. И что нам после этого твои жалкие синяки? А серый цвет — он природе даже милее… Что ты видел в своей жизни? Что? Зону? Лагеря? Жил как волк и других заставлял? А я и все мы — хотим жить, как люди. Не опасаясь того, что придет какая-то мразь и надругается над твоей свободой, над твоими родными, над твоей землей. И, ради этого, я готов воевать с тобой, хоть всю жизнь! Мало нас — да мало.

Но, на каждого приходится по трое убитых ваших. А у меня — ни одного! Так кто из нас умеет воевать? Это тебе не разборки устраивать, между своими… Это — против народа пойти! А народ тебя сотрет в порошок, рано или поздно.

— Кишка тонка… — он глухо буркнул. — Что языком попусту молоть — предложи дело!