Возвращение к людям

Сопоставив это с численностью всего населения мегаполиса, Сова мог сделать лишь один вывод — в развалинах царит смерть, и там лучше не появляться. Я мог бы ему возразить, но предпочел слушать и помалкивать — то, что рассказывал этот странный, похожий на индейца, случайный спутник, хоть как-то приоткрывало завесу нашего с Натой незнания, существующего положения дел.

А Сова, то забегая вперед, то вновь возвращаясь, мало заботясь о последовательности своего повествования, продолжал жуткую повесть о новой жизни в долине… Кроме животных, дважды появлялись существа, буквально на глазах перестающие быть людьми. Они менялись со страшной быстротой, и, совершенно потеряв человеческий облик, уходили прочь. Через полтора месяца, после трагедии, на обезображенной страшными шрамами земле, началось невероятное буйство растительности, а вслед за ней массово появились и животные, которых можно было ловить и есть. Охота стала для индейца главным занятием. Не было солнца, стылый ветер валил с ног и заставлял дрожать от холода — но сама земля оставалась теплой, и это спасало многих от замерзания. Та, висевшая над головой, грязно-бурая взвесь, которая так долго пугала меня в городе, в долине исчезла гораздо раньше — благодаря сильным ветрам, несущимся с гор. Стылые ветра заставили людей искать себе сносное укрытие — землянок и шалашей становилось все больше, а порядка — все меньше… Трудность появилась во всем. Отсутствие лекарств, жилья, продуктов — словом, все то, что я испытал на собственной шкуре, пока не обнаружил подвал… Само собой, и одежды, ибо назвать те обрывки, которые оставались у уцелевших, нормальными вещами, можно было лишь с большой натяжкой. Курток, обуви, плащей и всего подобного в первозданном, не порванном виде, почти ни у кого не оставалось, и постепенно люди стали кутаться в шкуры животных, которых смогли поймать и убить. Но очень скоро эти животные — из бывших домашних! — стали очень ловкими, и охота получалась далеко не у всех. Чтобы добыть мясо, приходилось много бегать и терпеливо ждать — это дано не каждому… Людей спасала от голода сама земля — на бывших полях нашлись съедобные корни и клубни, а с появившихся кустарников можно было сорвать плоды — иногда вполне сносные, а иногда — приносящие смерть… Сильных холодов, присущих нашему климатическому поясу, индеец не упоминал. Возможно, это объяснялось тем, что долина словно прогревалась снизу — и наше предположение насчет возможного вулкана получалось небезосновательным.

Зато это тепло позволило растениям намного раньше, чем у нас в степях, выбраться из изуродованной почвы — и еще до конца зимы люди увидели землю с новой растительностью, кустарниками и даже деревьями, взамен упавших во время толчков. Все росло столь быстро, что скитальцы, ложившиеся спать в открытом поле, могли наутро подняться среди сплошного ковра из трав…

Те, кто сумел сжать свои нервы в кулак, кто не поддался панике — те смогли продержаться. Постепенно люди привыкли к странному виду индейца, а он, в свою очередь, приучил всех к своему имени, наотрез отказавшись называться, как либо, иначе. Так же непривычно звучали имена женщин, оставшихся с ним. Многие, как ни странно, взяли с него пример — случайно полученные прозвища лучше вписывались в их новую действительность. Кто-то, до сих пор надеющийся на возвращение старого привычного образа жизни, сохранил и имена. Но все, хотели они того или нет, понимали, что возврата к прошлому миру нет…

Однако это и пугало. Вестей из других сторон не приходило. Везде творилось одно и тоже. Полное незнание происходящего, отчаяние и страх. Не нашлось никого, кто бы смог объяснить происходящее. Не нашлось и того, кто смог бы организовать остальных для более-менее нормального существования. Власти не было. И, понемногу, стали поднимать голову те, кто решил присвоить ее себе… «Индеец» не говорил об этом — но и я, и Ната догадались сами.

А Сова… Сова не стал вмешиваться. Разговоры о прошлом, попытки установить какое-то единоначалие, или, напротив, подобие совета, ему претили. Он ушел из поселка, устав заботиться обо всех. Сам индеец сумел вписаться в новые условия, приняв их, и привыкнув к ним, как к должному. Вместе с ним ушли и четыре выживших женщины — его женщины! Четвертой стала спасенная Совой от случайных подонков, молодая девушка-северянка. Судя, по его словам, она могла самостоятельно ходить по «прерии», ни в чем не уступая малочисленным мужчинам — и Сова отпустил ее, наказав иногда появляться в его жилище. Сова назвал ее Ульдэ — и мы с Натой в который раз переглянулись, услышав довольно необычное имя. Такое могло принадлежать кому-то из таежных областей — и весьма далеких, на мой взгляд.

Из недомолвок мы с Натой поняли одно — Сову уважали, возможно, даже опасались — но недолюбливали. Вероятно, как раз за то, что он в открытую презирал тех, кто был не способен постоять за себя, какой бы враг не оказался рядом. Мы с Натой еще раз переглянулись — кажется, к нам это не относилось! Но я промолчал — не всем дано быть бойцами…