Возвращение к Натали

- Большое Вам спасибо, Иван Алексеевич, что дали мне всё это рассказать – Вы так помогли мне! И простите меня за всё, что я Вам рассказала – мы, женщины, всегда скрываем от мужчин, какие обиды и раны вы нам мимоходом наносите – пока любовь жива, мы боимся её потерять, высказав свои претензии, а после - кому нужны наши крики и слёзы за давние обиды, которых вы не заметили сразу и не вспомните спустя годы.

И вот сегодня я, всю неделю уже очарованная Вами, и воспользовавшись Вашим признанием в любви, сделала то, о чём мечтала, наверное, уже давно – говорила о любви с мужчиной, который меня любит, и который не будет оправдываться за какие-то прегрешения, в которых он невиновен. Простите меня – я совсем запуталась в своих словах.

Не поминайте меря лихом, Иван Алексеевич – я тоже полюбила Вас! Но сейчас пойду к моему любимому Владимиру Ивановичу – мне показалось, что он уже начинает ревновать меня к Вам. А у нас с ним впереди долгая жизнь, и я не хотела бы, чтобы он противился моим желаниям иногда заезжать погостить у Вас!

Наталья Сергеевна улыбнулась, поцеловала Ивана Алексеевича в щёку и лёгкой походкой пошла к дому.

Задолго до Натали

1

– Здравствуйте! Здесь так немного столь юных барышень – а Вы будете писать стихи или прозу?

– Здравствуйте! А Вы считаете приличным задавать вопросы, даже не представившись?

Она оказалась не просто привлекательна, но и весьма бойка на язык. Так состоялось наше знакомство. Она, вроде, была как все остальные барышни из нашего литературного кружка, но на всех следующих занятиях я ждал только её прихода (ничем, впрочем, пытаясь не показывать своего особенного внимания).

Но как-то раз, в кофейне, я случайно оказался возле неё, там же нашёл предлог прочесть ей своё самое удачное стихотворение и повод проводить её по всей Маросейке и половине Покровки – до остановки конки на Чистопрудном бульваре. Была уже осень, но тепло – и она была легкомысленно одета – без шляпки и вуали (меня в ней это особенно очаровало).

Следующие стихи я, кажется, писал не для прочтения и разбора в кружке, а специально для неё – она, впрочем, большого интереса к ним не проявляла, и своих стихов мне не читала. Многие месяцы потом мы с ней вдвоём заходили в кофейню (куда я набрался смелости приглашать после каждого занятия), но ни разу она не порывалась рассказать мне что-то о себе или спросить у меня о чём-то, кроме темы наших занятий.

Впрочем, после долгих месяцев наших пустых встреч мои университетские друзья познакомили меня с совершенно очаровательной Екатериной Андреевной – она всерьёз задумывалась пойти на курсы медицинских сестёр, и уже начала изучать какие-то книги. Но ей ещё оказались интересны все студии, куда я ходил, выставки передвижников и новые поступления в Румянцевском музее и Третьяковке! Я совсем потерял голову!

Но дважды в неделю, когда я посещал литературный кружок, я снова очаровывался Наташей – так звали мою соученицу.

Совершенно для меня неприступную – если Катю я мог в пустынном зале подвести к какой-то картине, взяв, на мгновение, за талию, к Наташе я не мог позволить себе прикоснуться даже к руке. И ни разу, никуда я её даже не пригласил (кроме кофейни на Маросейке).

Но теперь я зачем-то стал ей рассказывать и о Кате. А весной её познакомили с каким-то юнкером, она стала появляться на занятиях всё реже, а к середине осени исчезла совсем.

Но даже, пока она ещё ходила в кружок, всё чаще в качестве первой слушательницы моих стихов стала выступать Катя – она была к ним более снисходительна. И если потом, на заседаниях кружка, мои стихи могли даже критиковать (как и всех других тоже), то она ими восторгалась. А уж, когда их стали печатать в журналах – её восторгу не было предела!

Да, уже к весне мои рассказы и стихи стали иногда появляться в "Ниве", "Русском обозрении" и "Наблюдателе". С помощью руководителя нашего кружка мне даже удалось напечатать тонкую книжку моих стихов (мало кому, как оказалось, интересную). Но всё равно единственным постоянным источником доходов, с осени до весны, оставалось репетиторство (доходов с нашего небогатого поместья, конечно, не хватало). А летом родители моих учеников стали вывозить их в свои далёкие поместья, куда за ними готовы были поехать репетиторами лишь старшие гимназисты. Я не мог поехать лишь с одним учеником и заниматься с ним одним вместо многих, а главное - из-за экзаменов, и остался без заработка.

В июне, когда все дела мои закончились – и экзамены в университете, и кружок, и репетиторство, мне надобно было уже возвращаться к родителям, в наше поместье. И я думал – как быть с Катей? Какими словами ей сообщить, что оставлю её на всё лето одну, но что это не значит, что я её бросаю, и что осенью вернусь, и всё будет как прежде? А привести и представить её родителям в качестве невесты, будучи ещё студентом и не имея твёрдого заработка, я, конечно, не мог.

И просто потерять Катю я не хотел – как же, думал я, мне ещё так долго учиться, и каждое лето я буду стоять перед таким выбором?