Возвращение к Высоцкому

Потом заболел Лева Кочарян. Знаете, какой это был человек! На похоронах я увидел Яна Френкеля, который плакал навзрыд.

— Но ты-то почему?

— Когда я играл на скрипке в ресторане, я жил с маленькой дочкой в подвале на Трубной. Лева об этом знал и, когда приходил к нам, всегда оставлял сверток — то колбаса, то цыплята табака. Вот такая ненавязчивая, но неизменная доброта. Я его никогда не забуду!

Юлиан Семенов… Уже позже он как-то говорит мне:

— Я тоже хочу помочь дочке Кочаряна.

Я спрашиваю:

— А что вас связывало с Левой?

— Мы учились в Институте востоковедения. Однажды поехали вместе отдыхать. Денег было мало, мы сняли комнату наверху, довольно далеко от пляжа. Я тогда был серьезно болен — туберкулезом, и подниматься мне было очень тяжело. И вот Лева каждый день носил меня на своей спине.

Такой Лева был человек! И вот Кочарян болеет месяц, два, три — Володя не приходит. Однажды Лева мне говорит:

— Знаешь, Володя приходил. Принес новые стихи — потрясающие!

И начал мне про эти стихи рассказывать. А Володя ведь не был в больнице, просто кто-то принес эти стихи, а Лева сказал, что Володя приходил.

А в конце болезни громадный Лева весил, наверное, килограммов сорок. И вот как-то он мне говорит:

— Хочу в ВТО! Хочу, и все!

Поехали, сели за столик, заказали. Смотрю — проходят знакомые люди и не здороваются. Леву это поразило:

— Слушай, Кес, меня люди не узнают. Неужели я так изменился?!

Лева умер. Володя на похороны не пришел. Друзья собирались в день рождения и в день смерти Левы. Повторяю, я — человек восточный и очень ценю эти жесты. Володя в эти дни не приходил на Большой Каретный, и я долго не мог ему этого простить. И избегал встречи с Володей, даже когда бывал на спектаклях в Театре на Таганке.

И вдруг мы столкнулись с ним в коридоре «Мосфильма». Володя спрашивает:

— Кес, в чем дело? Скажи мне, в чем дело?

— Сломалось, Володя… Я не могу простить — ты не пришел на похороны Левы. Я не могу…

— Ты знаешь, Кес… Я не смог прийти. Я не смог видеть Леву больного, непохожего. Лева — и сорок килограммов… Я не смог!

Вы знаете, Володя был очень искренним, и все слова были его собственные.

Не сразу, через некоторое время, я все же понял Володю и простил. Нужно было время, чтобы понять Володю до конца… Это случилось, когда я каждое утро просыпался и говорил жене:

— Опять видел Леву во сне — больного, худого, беспомощного. Ну хоть бы раз он мне приснился здоровым! Ну хоть бы раз…

Вот тогда я понял и простил Володю.

Каждое время создает своего героя. Герои, наверное, нужны. Но, я думаю, то, что я рассказал, Володе не повредит.

Январь 1989

Лионелла Пырьева

Я родом из Одессы. Поэтому, когда поступила в ГИТИС на актерское отделение, жила в студенческом общежитии, на Трифоновке. Впервые увидела Володю Высоцкого в 1957 году, такого экспрессивного юношу, всегда чистенького, аккуратненького, в неизменном в то время буксированном пиджаке. Он жил напротив нашего общежития, у Рижского вокзала. Я, как мы все, не думала тогда, что он станет такой крупной величиной, мы только вступали в жизнь.

Мы собирались часто, и он был в нашей компании, он был наш. Пел, играл на гитаре. В то время пел блатные песни или, как он позже их называл, дворовые, с традициями городского романса, отличающиеся простотой изложения и однонаправленностью темы в сюжете. Но тогда мы не думали о таких литературоведческих терминах, как «традиции городского романса», и большинству из нас нравился гораздо больше Стасик Сорокин, который пел действительно самые настоящие романсы и — хорошим голосом. Володя то и дело хватался за гитару, прерывал Сорокина, и тогда мы все дружно кричали: «Замолчи, перестань, дай послушать Стасика!»

Володя уже тогда хрипел, только совсем немного. Но и такого хрипа было достаточно, чтобы мы — и я тоже — недоумевали: как он будет с таким голосом существовать на сцене? Но, как видите, он даже создал свой, неповторимый стиль из той особенности, которая в иных условиях и у другого человека считалась бы очень досадным недостатком и даже препятствием для актерской профессии.

Володя был прост в отношениях, очень добр, тонко чувствовал не только настроение, но и сущность каждого. Мне кажется, — нет, я твердо уверена в этом, — что ему достаточно было лишь немного поговорить с человеком, и он уже знал о нем все, видел его насквозь, как своеобразный духовный рентгенолог. В связи с этой его чертой между нами однажды произошла сцена, которую я, пока жива, никогда не забуду, за которую простила бы ему все, если б когда-нибудь в чем-нибудь он был бы предо мною виноват. Правда, вины за ним в отношении меня не знаю никакой.