Возвращение к Высоцкому

Это было связано с болезнью Леонида Филатова… В начале девяностых годов меня попросили заменить Леонида Алексеевича на какое-то время. А потом совершенно неожиданно для меня предложили написать заявление о приеме в труппу театра. Я написал… И играл почти весь сезон, но только в этом спектакле, в другие меня не распределяли. И я сказал, что если в театре меня хотели видеть только в спектакле «Владимир Высоцкий», то для этого необязательно быть членом труппы… Вначале я вышел из труппы, а потом постепенно перестал играть и в этом спектакле. Я понял, что я не актер этого театра, и у меня не сложились отношения — ни плохие, ни хорошие — с Юрием Петровичем Любимовым. А ведь Театр на Таганке — абсолютно любимовский, и если по каким-то причинам у него не складываются отношения с актером, то ждать чего-то бесполезно.

Ваш приход в музей Высоцкого — целая история… Но что стало побудительным толчком?

Вначале у меня была такая позиция: да, я — сын Высоцкого, но я не должен вмешиваться в процессы, которые касались его памяти. В том числе и в дела музея… Я не давал интервью для фильмов, которые снимались о нем… Тогда были живы мой дед и моя бабушка, можно было обратиться к Марине Влади — в те времена она часто бывала в Москве…

Но от этого дела стали отходить многие достойные люди… А ведь свято место пусто не бывает — в музей пришли люди, которые стали использовать Высоцкого на благо себе, со всеми вытекающими последствиями. Да еще стали мешать сбору настоящей, правдивой информации… Мне об этом говорили многие друзья отца и даже те, кто работал в музее.

В связи с этим у меня был разговор с Булатом Шалвовичем Окуджавой. Зашла речь о том, что ситуацию в музее надо менять. Окуджава сказал: если у тебя получится, что приличные люди не станут бросать телефонную трубку при упоминании музея Высоцкого, то имеет смысл это сделать.

Еще он говорил о ларьке у Ваганьковского кладбища, на котором было написано: «Музей Высоцкого»… Только через два года мне удалось добиться, чтобы эту вывеску сняли. А ведь это было подразделение музея — торговали на кладбище… Сейчас все стало более цивилизованным.

Да и я повзрослел, стал понимать, что я не просто сам по себе, я — сын Владимира Семеновича Высоцкого. И не годиться мне заниматься своей карьерой, когда дело памяти отца попало в не очень хорошие руки. Вот примерно таким был побудительный мотив.

Вначале мы хотели, чтобы в ситуацию в музее вмешалось правительство Москвы, — когда еще и мысли такой не было, что я приду сюда. Было письмо, которое подписали многие деятели культуры, — люди с громкими именами, к мнению которых прислушивались. Все они хорошо относились к Высоцкому и желали добра…

Но все это затянулось. Через некоторое время я понял, что ничего не изменилось и не изменится… А в музее это восприняли как победу: значит, мы правы, и ничего у них не получится… Тогда я пошел в «Комитет по культуре» правительства Москвы, и там со мной серьезно поговорили… В частности, передали мнение Лужкова: пусть нам не показывают, как там плохо, пусть сделают так, чтобы в музее Высоцкого все было хорошо… Вот примерно так развивались события.

Вы стали директором, а коллекционерам пришлось уйти…

Не совсем так… Во-первых, я уверен, что коллекционер и музейщик — это люди совершенно противоположные.

Задача коллекционера собрать для себя какие-то материалы и владеть ими. То есть удовлетворить свою страсть к коллекционированию. Он заинтересован не в развитии музея, а в пополнении личной коллекции. Например, люди, которые занимались видеоархивом, ушли из музея и оставили здесь копии, а оригиналы записей оказались у них дома. Это касалось и фотографий, и магнитофонных записей.

Они, безусловно, хорошо знали творчество Высоцкого, но объективно сработали на разрушение музея. А если бы сразу был надлежащий учет, то взять себе оригинал, а оставить копию было бы просто невозможно. Потом жизнь сложна. И люди стали эксплуатировать свои коллекции — делать копии на продажу. Одно время здесь был просто пиратский цех по производству видео- и магнитофонных кассет.

Но ведь была и радость по поводу каждой находки, и общение людей из разных городов…

Первые руководители — и Леонов, и Бартельс, — конечно, были энтузиастами. Они боролись за создание музея писали письма, собирали людей на митинги.

И в 1991 году музею отдали это здание. Попросили денег на реконструкцию — сумма была колоссальная, шесть миллионов долларов, а их не дали. И они стали ждать, когда им дадут деньги. А уже был штат, уже все получали зарплату. И в музей шли люди — приносили материалы, с которыми надо было работать.

Сделали скрытую аренду. Нужны деньги, мы их истратим на музей. Но денег не хватает, и начинается коммерция.

И с чего же вы начинали?