Возвращение корнета. Поездка на святки

— Меня совершенно не удивляют слова господина старшего лейтенанта: он иностранец и не знает России и не в силах ее понять — начал он. — Но вы, барон, балтиец, вы помните старую Россию, возможно, говорите по-русски и должны хоть немного знать историю. — Он говорил тихо, чувствуя, как дрожали его губы, а голос не вполне подчинялся. — Господин лейтенант может не знать, что Россия не одна степь, хотя нет ничего на свете прекраснее нашей южной степи и только невежда может обращать ее в ругательство. Господин обер-лейтенант может не знать, что Россия уже в девятом веке представляла собой могущественное и передовое государство, когда стран, ведущих войну с Россией, даже еще не существовало. Господин обер-лейтенант может не знать, хотя он и принадлежит к дипломатическому ведомству, ни о столетиях борьбы России с Азией во имя Европы, ни о половцах, ни о татарах, ни даже о Наполеоне. Господин обер-лейтенант может не знать ни о нашей истории, ни о нашей литературе, ни о нашей церкви, ни даже о том, откуда к нам пришел большевизм, — не знать и считать нас варварским народом и верить в свою миссию на Востоке, — но вы, барон, вы не можете всего этого не знать! Как же вы рискуете поддерживать эту безумную затею уничтожения и штрафных экспедиций, как можете это делать, любя Германию? Ведь ясно, что вы потерпите неудачу, если придете со штрафной экспедицией.

Он остановился, вспомнив опять, что ни один иностранец, не живший в старой России, не в состоянии ее постигнуть, и впервые смутно понял, что по какой-то ошибке находился здесь, что, несмотря на его немецкую форму, он был чужой всем присутствующим, а в бароне и в Корнеманне почувствовал даже врагов.

— Вы не объективны, — сухо отозвался барон. — Вы русский. — И прибавил по-русски: — Но, однако, почему вы, в таком случае, здесь?

Наступило неловкое молчание. Но Паульхен вскочил вдруг и, налив в рюмки коньяку, закричал уже чуть пьяным голосом:

— Auf die Befreiung Russlands! За освобождение России!

Он полез чокаться с Подберезкиным, опять разбивая в том все сомнения и зарождая новую надежду, потом с майором, с фон Эльзенбергом, даже с бароном и Корнеманном, но те рюмок не подняли.

— Да, да, лучше выпьем! — подхватил скороговоркой Эльзенберг! Не надо политики, политика не дело военных, meine Herren, и — давайте музыку!

Подойдя к другому столу, он завел грамофон и пустил пластинку — какое-то испанское танго. Запел низкий женский голос под аккомпанимент гитары, и невольно Подберезкину вспомнились годы после великой войны в Европе, кафе, полные сплетенных пар, табачного дыму и тягучих звуков, и возвращение по ночным гулким улицам — весь тот сладкий и тягостный чад. Здесь в России, эти звуки как-то не подходили, Россия прошла мимо иной, своей дорогой. Сидя в кресле, он смотрел на присутствующих: все примолкли. У Паульхена и у Эльзенберга явно дрыгали ноги, так и хотелось им, видно, пуститься в танцы; согнувшись, нахмурив лоб, сидел майор; было ему лет пятьдесят пять: значит из первой войны вышел он еще молодым, и, вероятно, и для него эти звуки имели их странное очарование.

Так сидели они еще некоторое время, перебрасываясь отдельными словами, каждый занятый своими думами. Несколько раз входил и опять уходил, потоптавшись у порога, молодой парень с испитым лицом, в русской солдатской рубахе, в дырявых сапогах, видно, прислуживавший в избе. Подберезкин не раз ловил на себе его просительно-покорный взгляд, а когда стали расходиться, парень вдруг подошел и сказал тихо:

— Господин, не найдется ли хлебушка?

— Кто ты такой? — спросил Подберезкин, удивленный, что тот заговорил с ним по-русски.

— А из пленных, из перебежчиков. В бараке здеся живем.

— Вас не кормят, что ли?

— Почитай что совсем не кормют. Хлебушка нет ни краюшки.

На столе, где стояли бутылки с вином и коньяком, оставались еще хлеб, масло, консервы. Подберезкин взял пол каравая и начатую коробку консервов и протянул всё пленному солдату. Но в тот же момент кто-то закричал сзади: «Halt!», — и корнет почувствовал руку, взявшую его за локоть. Это был Корнеманн. Красноармеец, впрочем, уже успел схватить хлеб и банку и стоял, прижимая всё к груди.

— Вы с ума сошли! Как смеете вы раздавать казенное офицерское довольствие нашим врагам? — спрашивал Корнеманн повышенным голосом, смотря на корнета злыми, мгновенно позеленевшими глазами.

— Я отказываюсь от своей порции, — ответил Подберезкин чуть дрожа, — он голоден, их не кормят. Смотрите, он едва на ногах стоит.

— Они наши враги, не забывайте. Недопустимо, чтобы они ели наш хлеб. Вон! Raus! — закричал он на пленного. Уронив банку с консервами, тот выскочил за дверь.

— Ах, оставьте, Корнеманн! Не будьте так мелочны! — вмешался майор, сморщив лицо, — Он же прибирает избу. И к тому же перебежал к нам.

— Они все одинаковы. Им нельзя верить. Все замаскированные коммунисты. Мы должны быть жестокими. Jawohl!