Возвращение красоты

Через минуту они выходили сияющие и счастливые: бабушка Вера с Алешей на руках и Алеша, с зажатой между пальцами зеленой пуговицей…

Бабушка Вера умерла ночью так тихо, что никто не заметил. Она жестоко страдала перед смертью, задыхалась и не могла лежать, только полусидела на своих подушках. Лицо ее было измождено болезнью, и она не хотела пугать детей — попросила не пускать их к себе. И это, должно быть, мучило ее еще больше… Ночью маме, спавшей в соседней комнате, прислышалось во сне, что баба Вера ее зовет: «Валя, Валя!..». Мама встала, пошла в бабушкину комнату и включила свет. Баба Вера лежала ровненько, «как по струночке», аккуратно сложив на груди руки, и лицо ее выражало такое умиротворение, такой неземной восторг, что мама долго стояла притихшая и изумленная.

Баба Вера никогда не говорила о своей вере и вообще очень мало — о самом сокровенном, важном в жизни. Эпоха научила ее молчать, но когда мой будущий отец спросил: «Что такое Церковь?» — она отвела его в храм… И пусть через много лет, но отец в этот храм вернулся…

Баба Вера умерла так, как будто сознательно и терпеливо несла свой крест и точно знала, куда идет…

Потом я помню нашу детскую спаленку и отца… он говорил, что бабы Веры больше нет с нами, и по лицу его текли слезы. Но мы с братом еще не могли понять, что значит смерть. Нас только удивило, что в бабушкиной комнате нет теперь кровати с металлическими шишечками, и мы с шумом побежали смотреть на непривычную, прощальную пустоту комнаты.

Лишь позже, через неделю, мальчик Леша заплакал ночью, сперва про себя, а потом и в голос, а когда пришла встревоженная мама, спросил:

— Мамочка, где бабушка Вера? Мне ее почему-то так жалко!

* * *

Прошло много лет, и когда умер при родах наш долгожданный сыночек, наш Илюшенька, как-то так сложилось, что похоронили мы его рядом с бабой Верой… словно и там — в лучшем мире — Господь даровал ей возможность утешать малышей с непростой судьбой.

ЛЮБОВЬ

Во всем виноваты девчонки и, конечно, любовь. Я учился во втором классе самой раздолбайской в городе школы, когда со мной случилась беда. Представьте себе, жил человек, в носу ковырялся, таскал домой трудовые трояки, горя не знал и вдруг — на тебе, точно обухом по голове — влюбился. А ведь это, напомню, не в 16-17 лет, когда уже пора, а в восемь!

Но надо сказать, что девочка была действительно очень красивая и какая-то особенно — как мне казалось тогда — одухотворенная. Как сейчас помню ее очаровательную головку на тонкой лебединой шее, поэтический профиль… Словом, самая красивая девчонка в классе… Да что я говорю «самая», она вообще была единственная из всех девчонок на свете. И точно в противовес этой возвышенности учитель всякий раз будто дергал меня за ногу, возвращая на землю, когда вызывал по журналу — Серякова! Да уж, вот такая фамилия, что поделаешь.

Наташа жила в старом одноэтажном домишке напротив церкви. Помню, я однажды даже чуть не зашел к ней в гости. Вошел, но не зашел. Она позвала, а я чего-то застеснялся и остался топтаться в прихожей. Так и стою вот уже тридцать лет в своих воспоминаниях, и дома уже нет, а я все стою… Но дело не в этом. Дело в том, что она мне снилась, и это были, может быть, самые светлые сны моего детства. А когда человек спит и ему снятся чудесные сны, он натурально становится дураком, а если он и сам по себе не слишком умный, то это просто беда…

В то время в районе нашей школы собирались прокладывать новую дорогу и потому все ломали. На несколько кварталов растянулись эти развалины старых дореволюционных построек. А что еще нужно малолетней шпане, кроме как полазить там, где вот-вот можно чего-то найти?

И мы, конечно, лазили. Находили, правда, только всякую рухлядь, но зато потом отыгрывались на шелковице, которой объедались до черных ртов, или гоняли в футбол консервной банкой, или придумывали себе какие-нибудь глупые развлечения… Например, в сумерки в узком проулке закидывали на крышу тряпку — непременно черную, похожую на птицу, — протягивали от нее ниточку, а когда внизу оказывался робкий, пугливый прохожий — сдергивали эту тряпку ему на голову… Или привязывали к дереву жменю хлопушек, а от них веревочку к бамперу автомобиля, пока водитель забежал на минутку домой перекусить… Словом, мы не скучали, а поскольку развалины, школа и церковь находились в одном месте, то не скучали мы именно там.

Я уже не помню, кому первому пришла в голову эта дурацкая идея, но очаровательная головка ее поддержала, и я, балбес, согласился… вернее, даже не успел подумать, что можно отказаться.

Шайка отважных маленьких негодяев, мы решили совершить налет на храм — побить во время вечерней службы стекла. Причем я отчетливо помню, что не было в моей душе никакой ненависти, да я вообще не понимал, что такое церковь и почему нападать нужно именно на нее, но в тот момент надо было явить свою меру корпоративной храбрости, и у меня не оставалось выбора. К тому же рядом была она…