Возвращение красоты

За цитаделью, когда вокруг уже не стало ни души, обнаружилась заковырочка. У Графа совершенно определенно болтается сзади хвост. Довольно длинный, с кисточкой на конце. Просто болтается в такт шагам, и все… В общем-то ничего особенного, но как-то неприятно, честное слово… И еще в траве все время какие-то сполохи: то там, то сям… Придумали же еще словечко — «сям»… Ну ладно…

А вообще-то, в этом есть какой-то тончайший кайф — ночью непроглядной гулять по Мангупу, именно не блуждать, а гулять, пожалуй даже охотиться, остро ощущая свое родство с этой таинственной, темной громадиной. Наслаждаться тем, что ты знаешь ее как свои пять пальцев… Четыре… Потому что каждый мыс — палец, а пятого нет. Днем любой матрасник[63] гулять может, а ты пойди — ночью вот так прогуляйся…

Я сказал:

— Давай зайдем на базилику.

— Зачем? — спросил Граф, не останавливаясь.

— Помолиться хочу, — пояснил я, тараща глаза на болтающийся хвост.

Мне казалось, что если раскрывать глаза пошире, то хвост исчезнет. Но он не исчезал.

— Пойдем, — неожиданно согласился Граф.

Возле цитадели кусты похожи на громады черных сугробов. Ныряем в них почти наугад, но, удачно «воткнувшись» в нужную тропинку, «выныриваем» в развалинах древней базилики.

Граф демонстративно садится на каменный блок, желая, видимо, увидеть — «как это будет». Странно, но под «кашей», чтобы видеть, что происходит с другим человеком, совсем не обязательно смотреть глазами. Ты и так все знаешь, если всматриваешься, только каким-то другим, внутренним взглядом. И вот я понял, что Граф сидит и, может быть, даже закрыв глаза, смотрит на меня в упор… то есть даже в меня… причем испытующе смотрит. А я понятия не имел, как это я буду молиться. В таком-то состоянии… и о чем?! Но вдруг, совсем для меня неожиданно, в центре храма мне так стало легко… и сердце растаяло, и я стал в самом деле очень проникновенно и вдохновенно молиться… за себя, за нас всех… И мне казалось, что Господь сейчас «закрыл глаза» на мою невменяемость, и от этого, вот именно от этого мне просто захотелось бросить все к едрене фене и стать другим… то есть совершенно… наотмашь и безвозвратно… И даже не для чего-то конкретного, а просто так… в ответ… из благодарности…

И вы знаете, Граф проникся. Может, чем-то своим, я не знаю, но проникся… Он поднялся с блока именно и только тогда, когда это было нужно… я понял, что он все понял, и что-то исчезло в нем, какой-то скрытый подвох, зревшая провокация… И хвоста я больше не видел.

Теперь настало время водить Графу.

И вот мы пошли с ним дальше — по мысу Ветров, и все шли, шли и подошли наконец к густым и коварным зарослям, похожим на сваленные в кучу перепутанные мотки колючей проволоки, и тропинка приветливо приглашала зайти. В такое черное в темноте пятно… Мы шагнули в него, но тут случилось то, чего и следовало ожидать, — стало совсем темно, и мы еще сделали несколько шагов, и еще, но уже не так уверенно, а потом Граф впереди как-то замялся, ветки заскреблись по куртке, сначала точно ощупывая сослепу, а потом уже вцепившись радостно, так что стало ясно, что это надолго и что мы сбились с тропы. Понятно, что мы ее не нашли, какое-то время еще пытались ломиться, по-борцовски уворачиваясь от веток, но только увязли окончательно. Пришлось пригибаться, как будто преодолевая ураганный ветер, а потом и ползти, нервно смеясь от осознания абсурдности действа…

Но дальше и ползти уже стало никак невозможно. И вот — апогей — лежим мы с Графом Армянским на сырой листве, вдыхаем грибной, земляной дух в каких-то непролазных зарослях, в кромешной, непроглядной тьме, и он мне говорит так задушевно, как будто мы специально для этого сюда и залезли:

— Ладно… Зато запомнишь эту ночь навсегда! Много чего забудется, а это — нет!

И точно. Помню. А все почему?..

Да потому, что без света человеку нельзя!

Никак!!!

* * *

Через полгода кто-то из босяков сообщил радостно:

— Слушай, включаю дома телек. А там про монастырь какой-то рассказывают… Сурб-Хач, кажется… Ну, типа восстанавливают его… И вдруг смотрю — Граф!.. Представляешь — живет там, работает… Во бродяга дает!!!

ФЛЕЙТА

Мы идем с Санькой по весенней — в солнечных бликах — мангупской тропе, за плечом у него солдатский брезентовый вещмешок.

— Эх, Димыч, сяду я, наверное, скоро, — роняет мой спутник.

— Типун тебе на язык!

— Так ото ж…

Помолчали.

— Да не… Не то чтобы набедокурил чего по-взрослому. Просто как-то так получается странно. Смотри. В первый раз я сел в восемнадцать. Так? Освободился в двадцать один, через пять лет — вторая ходка, опять трешка. Отмотал, и опять пять лет прошло…

— Ну, ты так насчитаешь, Санек. Что ж, разве люди по графику сидят? Жизнь такая штука сложная…

— Не, ну понятно… Просто что-то душа не на месте. Какое-то предчувствие, что ли…