"Возвращение Мюнхгаузена". Повести, новеллы, воспоминания о Кржижановском

- Замысел этот закопошился во мне много лет тому назад. Я тогда был и подвижнее, и любопытнее, ощущал еще тягу пространства и часто путешествовал. Произошло это так. В один из моих приездов в Венецию, идя по предполуденным раскаленным калле и виколетто, я свернул - по нужде - к одному из тех мраморных приспособлений, которые торчат там чуть не из каждой стены и пахнут аммиаком. Вокруг стока, облепив стену пестрыми квадратиками, лезли в глаза адреса венерологов. А чуть в стороне, отгородившись узкой черной рамкой, как-то отдергиваясь всеми своими чинными, черными по белому, буквами от аммиачной компании, квадратилось четкое, под черным крестиком, авизо: "Вы не забыли помолиться о тех 100 000, которым предстоит умереть сегодня?"

Конечно, это был - так, пустяк, сухая статистическая справка, ловко изловленная черным квадратиком, вежливо напоминавшим - всего лишь напоминавшим.

Я не стал молиться о ста тысячах душ, уводимых в смерть, но когда я вышел из тени стены на яркое солнце, тысячи и тысячи агоний заслонили мне день; тысячи погибающих сегодня обступили меня, тысячи солнц осыпались в тьму; я видел множество восковеющих, проостренных лиц, выкаты белых глаз; сладковатая тлень, проникая сквозь ноздри в мозг, не давала ни думать, ни жить. Помню, это пронизало меня почти физически. Я присел к одному из ресторанных столиков - мне придвинули прибор, и в ту же секунду я увидел тысячи их - на столах, с западающими ртами, медленно холодеющих, беспомощных и пугающих, выключенных из сегодня в никогда. Я не стал есть медленно остывающее минестроне, и мысль моя делала лихорадочные усилия, лишь бы вышагнуть из проклятого черного квадрата. Тогда-то и пришла мне на помощь моя тема. Она вхлынула в меня как-то сразу. Схваченный ею, помню, я механически поднялся и, быстро расплатившись с...

Тут рассказчик - вслед за ним и другие - повернул голову на звук резко отодвигаемого кресла. Неожиданно для себя я увидел Papa, вышагнувшего из круга замыслителей; в руке у него был ключ, который за секунду до того лежал на выступе камина.

- Ухожу, - коротко бросил он. Ключ металлически щелкнул, дверь рванулась с порога, и шаги Papa оборвались за глухо хлопнувшей где-то внизу створой.

Все с недоумением переглянулись.

- Что с ним? - приподнялся Шог, как если б хотел догнать ушедшего.

- К порядку, - раздался сухой голос Зеза, - сядьте. Или, если уж встали, прикройте дверь. Мимо. Фэв продолжает.

- Нет, Фэв кончил, - отрезал тот, гневно пузыря щеки.

- Потому что ушел этот?.. - запнулся Зез.

- Нет. Потому что с этим ушла - вы только представьте себе - и та: тема.

- Вам хочется, очевидно, перечудачить Papa. Пусть. Будем считать заседание закрытым. Но давайте условимся о программе следующей субботы. Очередь Шога. Предлагаю ему прыгать с трамплина, поставленного Фэвом. Пусть он - вы слышите, Шог, - увидит себя у стены, перед бумажной наклейкой в черной кайме, пусть перемыслит - вслед Фэву - мириад агоний в одном сегодня и затем желаю ему допрыгнуть: с черного на белое.

Шог откинул упрямую прядь со лба:

- Будет сделано. Мало того, разбег к трамплину, как вы это называете, я возьму сквозь отсказанную первую тему сегодняшнего собрания. Пусть это будет бег в мешке. Но у меня неделя сроку. Авось допрыгну.

6

С каждым днем, придвигавшим меня к следующей субботе, я все крепче запутывался в собственных своих догадках и домыслах. Как было понять "ухожу" Papa? Была ли это простая демонстрация, направленная против Фэва, или протест, бьющий гораздо сильнее и дальше: может быть, это было твердое решение, а может быть, и минутный каприз; от чего он отстранялся - от ста тысяч или от шести? Вспомнилось бледное, в себя глядящее лицо, неровный удаляющийся шаг. Может быть, ему нужна моя помощь? И я уже не думал - идти или не идти. К тому же притяжение суббот, втягивающая сила пустых полок, черный соблазн бескнижия, очевидно, начинали действовать и на меня.

Дождавшись дня и часа, я подходил к Клубу убийц букв. Над затоптанным снегом мглилось уже первое предвесеннее тепло, а ледяные сосули, проникая с крыш, плакали, дробно стуча слезами о панель. Когда дверь впустила меня в комнату собраний, первое, что я увидел: пустое кресло Papa. Пришли все: кроме него.

Как всегда - раз и еще раз щелкнул ключ, как бы отделяя комнату черных полок от мира, - и я почувствовал короткий и теплый толчок в мозг.

Шог, которому предстояло говорить, тоже несколько раз кряду, с выражением беспокойства оглядывал место, не дождавшееся человека. Председатель подал знак, - тогда, повернувшись лицом к темной яме камина (близящаяся весна потушила его), он сделал усилие сосредоточиться и начал.

- Марка Лициния Септа нашли у порога полутемного таблинума: он лежал мертвый, меж развернутых свитков.