"Возвращение Мюнхгаузена". Повести, новеллы, воспоминания о Кржижановском

Едва ли Кржижановский держал на памяти строки своего современника и ровесника Владислава Ходасевича о том, что "...душа полна одним искушением развоплотиться", когда писал "Автобиографию трупа", историю развоплощения личности, эти "Записки сумасшедшего" наоборот, где герой остался нормальным, но окружающий его мир "сошел с ума", распадаясь и разрушая всякого, кто пытается усилием мысли соединить "двух столетий позвонки" (Мандельштам).

"Удостоверений кипа. Личность затерялась. Ни экземпляра. Чем чаще меня удостоверяли, тем недостовернее становился я самому себе... Чем чаще разъезжающиеся ремингтоновы строчки уверяли меня номером, росчерками подписей и оттиском печати, что я действительно такой-то, тем подозрительнее я становился к своей "действительности", тем острее чувствовал в себе и такого и этакого".

Так извне начинается разрушение внутреннее - постепенным рассечением, раздвоением нравственной основы, которая, естественно, перестает быть таковой. И потому в описываемой героем войне мертвых против живых он - не объективный сторонний наблюдатель и аналитик, каким хочет и может показаться, но, в сущности, действующее лицо - одновременно по обе стороны демаркационной линии, где, словно в шахматной партии, разыгрываемой с самим собой, "выигрывают почти всегда черные".

В итоге альтернатива упрощается донельзя: либо - не-жизнь, либо "жизнь в дательном падеже: МНЕ: хлеба, самку, покоя". Еще жестче - выбирать приходится между двумя образами небытия: физическим и духовным.

Иного во времена обесценивания единственности, уникальности каждой человеческой жизни, в пору тотальной бюрократизации попросту не дано.

К бюрократическим новообразованиям и к всверливаемым ими в тело общества метастазам Кржижановский относился с саркастической яростью, которая, впрочем, не только не ослепляла, но, кажется, напротив - умножала его зоркость. Еще в двадцатых годах знаками времени у него становятся портфель и бумажка с подписью и печатью. В фантасмагории "Боковая ветка" (1927-1928), действие которой происходит в иллюзорном мире "по ту сторону сна", эпизодический персонаж, классифицируя "по-научному" виды подушек, именует портфель подушкою, "навевающей последний сон". В повести "Книжная закладка" (1927) один из персонажей, ставший из живущего "хозяином жизни", первым делом обзаводится портфелем и бумагами; и только случайно и на миг память тела - но не разум! - может вернуть его в те дни, когда он был еще не "товарищем Василием", а просто Василием, веселым и спорым в работе плотником. В новелле "Тринадцатая категория рассудка" (1927) некто неживой движется и действует среди живых бегущих "портфельями в портфелья, глаза растерявши", ничем от них, по сути, не отличаясь и потому не привлекая к себе внимания, кроме эпизода, когда обнаруживается, что документ, удостоверяющий его личность, - свидетельство о смерти...

Снова и снова обращаясь к этим знакам-символам, писатель тревожит напоминанием о том, что бюрократия - сон разума, порождающий чудовищ, выпускающий их из "беременного портфеля", словно из ящика Пандоры.

Наших знаний о десятилетиях, вместивших творчество Кржижановского, достаточно сегодня, чтобы понять: шансов на официальное признание у этого писателя не было. Как не было их у Платонова, Замятина, Булгакова и других художников, которым ум, талант и совесть не позволяли возносить хвалы творящейся неправедности, либо хотя бы "эстетически и философски" оправдывать ее. У которых вместо осанны выходила свифтианская сатира "Котлована" и "Чевенгуpa", "Мы", "Мастера и Маргариты", "Автобиографии трупа". Новое "воспитание" к ним не привилось.

"Разве сатира не есть искусство быть невоспитанным?" (С. Кржижановский "Записные тетради".)

Действительно, не верх ли бестактности: говорить мертвякам в лицо о том, что они мертвы!

Одна из неизданных книг Кржижановского, сохранившаяся в рукописи, называется "Чем люди мертвы". Он не был наивен. И ему хватило трезвости, чтобы "понейтральнее" переименовать рукопись, отдавая ее в издательство. Однако это ничего не изменило: проницательность цензуры оказалась на высоте, три головы ее бдительности бодрствовали по очереди. А по иронии, верней сказать черному юмору, судьбы, оставалось апеллировать к тому самому П. И. Лебедеву-Полянскому, который более чем кто-либо подтолкнул несколько лет назад Кржижановского уволиться из БСЭ и который "был везде", в частности возглавлял Главлит (псевдоним цензуры).

Ровно так же, думается, не сделал бы более "проходимым" свое сочинение Замятин, назови его не "Мы", а, допустим, "Они"...