Возвращение на круги своя

— Тысяча девятьсот десятого года, июля двадцать второго дня, я, нижеподписавшийся, граф Лев Николаевич Толстой, находясь в здравом уме и твердой памяти, на случай моей смерти делаю следующее распоряжение: все мои литературные произведения, когда-либо написанные по сие время и какие будут написаны мной до моей смерти, как уже изданные, так и неизданные, как художественные, так и всякие другие, оконченные и неоконченные, драматические и во всякой иной форме, переводы, переделки, дневники, частные письма, черновые наброски, отдельные мысли и заметки, — словом, все без исключения мною написанное по день моей смерти, где бы таковое ни находилось и у кого бы ни хранилось, как в рукописях, так равно и напечатано, — не составляли бы после моей смерти ничьей частной собственности, а могли бы быть безвозмездно издаваемы и перепечатываемы всеми, кто этого захочет…

Свечи догорают, капли воска растекаются по чистому листу. Лев Николаевич сидит в кресле с закрытыми глазами, но лицо его светлеет, становится одухотворенным, как в минуты напряженной и удачной работы. Он не записывает эти слова, но чувствует большое облегчение, потому что раз они обрели свою чеканную форму, то будут жить. Решение, над которым он бился больше десяти лет, наконец было принято теперь, этим вечером, и такой душевный покой, такое облегчение он почувствовал, что боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть то великое блаженство, которое охватило его.

Тем временем на втором этаже Софья Андреевна музицировала вместе со старшей дочерью в четыре руки. Она давно уже не садилась за фортепьяно, но в четыре руки любила играть. Долг, однако, довлел надо всем, и, увлеченная музыкой, она все время следила за том, что творится в кабинете Льва Николаевича. И вдруг она замерла. Игра потеряла ритм, потеряла смысл; она встала, тихо вышла и, не постучавшись, вошла в кабинет Льва Николаевича. Он сидел спиной к двери, и она прошла мимо мужа до самого окна, чтобы видеть его лицо, и это светлое, одухотворенное лицо привело ее в ужас. На нем лежала печать великого и неотвратимого, как рок, решения. Она прожила с ним сорок восемь лет и знала, что это такое. Она опустилась перед ним на колени и сказала:

— Левочка, да ты в своем уме?! Тебя окрутили злые силы Черткова, они внушили недобрые чувства к твоей семье! Я вызову психиатра из столицы и докажу, что старик восьмидесяти двух лет не может принимать такие важные решения…

Лев Николаевич ничего не ответил. Он даже не открыл глаз, а она все стояла, надеясь дождаться, когда ее заметят. Встревоженные гости начали уже расходиться. Софья Андреевна встала, прошла к себе. Стали медленно гаснуть огни в яснополянском доме, и, когда нищий Фаддей добрался наконец до скамеечки и собрался было позвонить, дом стоял окутанный мраком, а сам колокол висел обвязанный мешковиной.

— Эхма!.. А я хотел было о душе с ним поговорить…

Стал тоже укладываться на скамеечке.

Софья Андреевна приняла большую дозу снотворного и тут же уснула. Засыпают и гости. Один Лев Николаевич так и продолжает сидеть в кресле, и наперекор всему тот далекий, сильный и мужественный голос поры его зрелости продолжает чеканить строчку за строчкой:

— Еще и главное, прошу всех, и близких и дальних, не хвалить меня после моей смерти. Хотя я знаю, что будут, потому что делали это и при жизни самым нехорошим образом. Не нужно меня хвалить, а если уж заниматься моими писаниями, то прошу вникнуть в те места, в которых я старался вложить всего себя, и говорил не столько я, сколько мой дух. Часто я был так не чист, так испорчен страстями человеческими, что свет истины затемнялся моей темностью, но все-таки изредка Высшая истина проходила через меня, мой дух придавал ей форму, и это были счастливейшие минуты моей жизни.

Обсуждение плана предстоящей охоты началось легким, игривым, как ему и полагалось быть, докладом генерала от инфантерии, главного Егермейстера двора, графа Забегина:

— Северная часть финской балки закрыта обрывом, у подножия которого течет полноводная река. С этой стороны мы обеспечены непреодолимой для волков преградой, и потому сама обстановка диктует нам простейший из способов — подкову. Будем жать подкову загонщиков к реке, а сами, расположившись над обрывом, будем ждать добычу.

— Следы? — спросил государь.

— Следов много, ваше величество, и все идут на север, почему и решили выбрать эту балку.

Но тут помощник министра внутренних дел генерал Курлов спросил:

— Какие именно полки будут сопровождать двор при выезде из столицы и встречать у черты города после возвращения с охоты?

— Полки?! Я не ослышался?

— Да, именно что полки. Вы не ослышались.

Столыпин добавил:

— И путь следования давайте уточним сразу. Полагаю, что эти два момента — суть наиважнейшие из всего, что мы тут затеваем.

— Господа! — взмолился Забегин. — Охота есть одна из лучших форм отдохновения его императорского величества от державных дел, и никак не более!!