Возвращение на родину

К этому времени костер уже начал гаснуть, топливо было не такое, чтобы долго поддерживать огонь. Остальные костры на всем обозримом с холма пространстве тоже заметно потускнели. По яркости, окраске и стойкости того или другого костра можно было судить о том, какой материал для него использован, а отсюда до некоторой степени и о характере растительности в тех местах. Светлое лучистое пламя, такое же, как на кургане, говорило о зарослях вереска и дрока, которые действительно и простирались на много миль в одну сторону. По другим направлениям пламя вспыхивало быстро и столь же быстро гасло, что служило указанием на самое легкое топливо — солому, сухую ботву, обычные отходы пашни и огорода. Самые стойкие огни, светившиеся ровно и спокойно, словно планета или круглый немигающий глаз, означали дерево ореховые сучья, вязанки терна, а может быть, даже и толстые чурбаки. Эти были редки, и хотя сравнительно небольшие и не столь яркие, как трепетное и преходящее сияние вереска и соломы, теперь именно они побеждали в силу своей долговечности. Те уже гасли один за другим, эти оставались. Все такие костры горели далеко к северу на врезавшихся в небо вершинах, в краю густых рощ и саженых лесов, где почва была иной, а вереск необычным и чуждым явлением.

Все, кроме одного: этот горел ближе всех и светлее всех, как луна среди звезд. Не с той стороны, где в долине тускло светилось маленькое окно, а в прямо противоположном направлении. Он горел так близко, что, несмотря на малую величину, яркостью превосходил все остальные.

Этот неподвижный огненный глаз давно уже привлекал внимание стоявших на кургане. А когда их собственный костер осел и померк, они еще чаще стали туда поглядывать. Уже и многие дровяные костры отгорели и растаяли в темной дали, а этот пылал по-прежнему.

— До чего же он близко, этот костер, — сказал Фейруэй. — Даже видно, как мальчишка кругом ходит.

— Я могу камень туда добросить, — сказал один из мальчиков.

— И я могу, — тотчас откликнулся дедушка Кентл.

— Э, нет, дети мои, не добросите. Оно только кажется близко, а на самом деле туда мили полторы, — сказал торфяник.

— Это у нас на пустоши, а все-таки не дрок горит. — добавил он.

— Колотые дрова, вот это что, — решил Тимоти Фейруэй. — Только чистая лесина такое пламя дает. И горит это в Мистовере, на горушке, что перед домом старого капитана. Чудак человек! У себя на усадьбе костер зажег, за своей насыпью и канавой, чтоб никто другой не попользовался, даже близко бы подойти не мог! А на что ему, старому, костер? Когда и ребятонка-то в доме нет, кого бы потешить?

— Капитан Вэй нынче куда-то далеко ходил, страх как уморился, — сказал дедушка Кентл, — вряд ли это он зажег.

— Да он бы и хороших дров пожалел, — вставила толстуха.

— Ну так, наверно, ото его внучка, — сказал Фейруэй. — Хотя и ей-то зачем — не маленькая.

— А может, ей нравится, — сказала Сьюзен. — Она тоже этакая, с причудами. Живет одна, ни с кем по знается.

— А красивая девушка, — заметил Хемфри, — особенно когда одно из своих городских платьев наденет.

— Это верно, — сказал Фейруэй. — Ну пускай себе палит свой костер, бог с ней. Наш-то, гляжу, совсем прогорел.

— И как сразу темно стало, — пролепетал Христиан, оглядываясь назад и еще больше округляя свои заячьи глаза. — Не пойти ли уж нам домой, а, соседи? На пустоши, я знаю, худого еще не случалось, а все-таки лучше бы домой… Аи, что это?

— Ничего больше, как ветер, — успокоил его торфяник.

— Я считаю, пятое ноября в городах еще можно вечером праздновать. А в такой глуши, как у нас, только бы днем.

— Да полно тебе, Христиан, подбодрись, будь мужчиной! Сьюзи, голубка, вот мы сейчас жигу с тобой спляшем, а, лапушка? Пока еще видно, какая ты у нас красотка, — даром что уж двадцать с лишком лет минуло с той поры, как твой муж, разбойник этакий, утащил тебя из-под самого моего носа.

Это было адресовано толстухе Сьюзен Нонсеч, и почти в то же мгновение перед глазами присутствующих промелькнула ее пышная фигура, увлекаемая словно вихрем, туда, где средь золы и пепла еще тлели угольки отгоревшего костра. Рука мистера Фейруэя обвила ее стан, прежде чем она успела понять его намерения, ноги ее оторвались от земли, и вот уже она кружилась по площадке в его мощных объятьях. Сьюзен была специально оснащена для производства шума, так как, помимо облекавшей ее скрипучей брони из китового уса, она зиму и лето, в дурную погоду и в хорошую, постоянно носила поверх башмаков деревянные патенки, чтобы не изнашивать обувь; и когда Фейруэй, вырвавшись на середину, завертел ее в танце, щелканье патенок, скрип корсета и ее собственные визгливые возгласы составили в целом весьма заметный для слуха концерт.

— Тресну вот тебя, непутевого, по башке! — восклицала она, в то время как ее патенки выбивали барабанную дробь по обгорелой земле, взметая искры. — И то уж я все ноги себе о колючки изодрала, а ты меня еще огнем по живому!