Возвращение Орла

Каламбур Тимофеичу понравился – тем, что он сразу не понял смысл (настоящий физик, непонятное притягивает), но перевёл его на логический язык (отсутствие отсутствия означает наличие) и удовлетворённо убедился в справедливости своей оценки литературного приятеля и иже с ним всех диссиденствующих: анаэробные бактерии, существуют только в тёмном безвоздушном пространстве, то есть, как писатель, он комфортно чувствует себя только тогда, когда в стране дерьмово. А что он будет делать, когда вдруг да наладится? Сдохнет? Наверное, помельче микробы и перемрут, но особенно стойкие потратят жизнь на поиски нового дерьма, и чем чище и светлее будет (а вдруг?) становиться жизнь, тем с большим рвением они будут это дерьмо выискивать и – очень вероятно! – гадить сами, воссоздавать, так сказать, среду обитания.

Энтузиазм – экое неуместное нынче слово! Как будто взяли и обесточили могучий агрегат: всё, налетай, ржа, сдаёмся. Да здравствует энтропия! …и апостасия заодно, знать бы, что это такое. Как-то легко все поверили, что они – никто, и не только сейчас, но и всегда были никем, даже наоборот – всегда были никем, попыжились, попыжились стать всем и сдались, поэтому и сейчас – вполне себе законно никто. А может быть в этом и фокус, и ключик, точнее выключатель: поверили, что всегда были? Как будто это не народ, а детская машинка: переключили тумблерок – и покатилась назад.

И он опять – то жалел: мог ведь и не ехать, не пацан, не член партии, не надавишь; то оправдывался: двадцать с лишним подвально-бункерных зим, весны хочется, то есть солнца и воздуха, потом – кому-то же надо было и в колхоз, почему не ему? То придумывал совсем уж несерьёзную причину именно этого выезда – хотелось понаблюдать за странной командой молодых физиков (хотя, каких, к чёрту, молодых – 35 лет? Ландау в тридцать лет теорию ядра создал. Или взять их с тем же Орликовым, тоже в тридцать лет… но, правда, не было заградотряда из стариков – откуда в 60-е старики? – а перспектива была), из тех самых пока отсутствующих Алексеева, Волкова, Жданова, Ненадышина, Ощепкова, Паринова, Скурихина… Всех остальных в колхоз уговаривали, а от этих отбивались. Мёдом им в Луховицах намазано. Что за мёд? Неплохой, похоже, мёд – возвращаются всегда как с курорта, на котором с утра до ночи научные симпозиумы, Дубулты… Отпустили и на этот раз. Всех. Отпустили и… вот уж полчаса после запланированного времени отъезда их никого нет. Паринов, правда, когда ещё привёз на «Урале» Орла, выгрузил его из коляски вместе с гитарой и какими-то сумками, да и умчался назад. И куда?

А полумёртвый Орликов с гитарой и в мотоциклетной коляске был хорош! Тимофеич надеялся, что, если Орликов не едет теперь старшим, то не поедет и совсем, не вылезет из ямы, ан нет – явился. Явили.

Здоровяк Паринов изъял предобтра из коляски, как спящего ребёнка, обнявшего во сне любимую игрушку, и положил с другой стороны наполеоновского дуба, и пока тот ещё, можно сказать, спал – мучительным, страшным, прекрасным (по сравнению с явью) сном, в одну последнюю минуту которого может насниться на сутки, а то и на неделю, Тимофеичу было более-менее спокойно, но, гад, проснулся, началось: «Налил бы!…» Э-эх!..

Понятно было, когда на выезд в колхоз сбивались в стаю совсем молодые, – у них это входило в ритуал добрачного роения. Добрачного, брачного и сразу послебрачного – крови нужно время, чтобы успокоиться и вместиться в равнинные берега. Но эти? Мужикам по тридцать пять лет, у них уже дети в этой самой поре роения, Ландау уже… тьфу, бес бы с ним, с этим Ландау!.. Странный рецидив комсомольскости на фоне общенационального опускания рук и пофигизма. А может быть, именно потому… Известно ведь, что когда уже ничего нет, не за что бороться и нечего терять, жизнь становится легка и весела, наверное, поэтому жить в России при любых раскладах лучше, чем в счастливейшем из раёв – рая же можно лишиться, и какой лоханью тогда вычерпывать горе этой утраты? Вот так и ребята: сзади потухшие любови, уже бывшие жёны и подросшие дети, впереди стена из нестарых ещё, то есть, вечных начальников, ни забот, ни перспектив – живи себе! Отсюда и причудливая эта деменция – коллективное впадение в юность. В футбол, в походы ходят, даже и зимой, слёты, стихи, стенгазеты, фотомонтажи какие-то… и всё на спиртовом растворе, а, значит, следом телеги, проблемы. И особенно в колхоз… ладно бы летом!.. А с другой стороны – ну, не захотели от беспросветности спиваться просто так, и дуркуют по-своему, спиваясь в разнообразии…

Но однажды увидел одного из этой семёрки – матерщинника, бабника и самогонщика Паринова Женьку, которого меж собой они почему-то звали Африкой, выходящим из – ! – церкви в Жилино, куда он, Тимофеич, заехал проведать заболевшего (или запившего? Два дня не выходил на работу и не звонил) механика Васильева, и все его ленивые предыдущие версии посыпались. Здесь было что-то другое.