Возвращение Орла

Гроссмейстер страха, Прокопыч чувствовал возможность утрат, оказывалось, что это был его способ жить. И сейчас вот, позволив себе раздуматься, приходил к мысли, что бесстрашия достичь совсем несложно – нужно просто не иметь ничего, что можно утратить: ни детей, ни родины, ни дома, ни совести. Какая лёгкая тогда была бы жизнь… Жизнь? Что бы она тогда была такое? Набор удовольствий от случайного тепла, еды, стихшей боли? А если не иметь и этих удовольствий, жить в холоде, голоде, в неснимаемых веригах? Тогда же должно быть совсем не страшно? А зачем тогда жить? Ради чего? Ради чего жили – и живут? – юродивые, вот так ничего не имеющие? Христа ради? Вздрогнул от какой-то недоступной, но – правды: именно Христа ради! Его они и боятся утратить, то есть тоже живут в страхе, едва ли не большем, чем все остальные на свете – имущие, малоимущие, до-хрена-и-больше-имущие, просто они унифицировали свой страх, уплотнили свою душу до одного ясно понимаемого страха – Христа потерять. Не потеряли страх с отказом от всего, боязнь утраты того, что держит нас на человечьем плаву, а собрали его в один луч, ослепляющий и сжигающий, но – освещающий и ведущий. Потерять его – страшно. А у нас не луч, у нас – сотня фонариков, и главное в жизни, чтобы они горели, даже если тебя в этой жизни уже не будет. То есть и живём не ради себя, а … ради рафинированного у святых и юродивых сверхсмысла – Христа, который для него и иных простых добрых людей, как луч после призмы, явлен разноцветным букетом смыслов и страхов их утрат, каждый из которых – тот же Христос, ради которого и сама жизнь: дочь, семья, дело, земляки, род, народ, родина. Как всё просто! И дочь – Христос, и семья – Христос, и земляки – Христос, и Родина – Христос. Легко пришло понимание, что не в распятом иудее дело, просто нашли русские люди потерянное было совсем Слово, которым – одним! – и смысл, и сверхсмысл своего существования на белом свете удалось выразить. Любовь, жизнь за други, раньше думать о родине, свойство, единство, родство – всё одним Словом: Христос, Христос с тобой…

Просто… ни хрена не просто! Где он, Христос?

До правления было пять минут ходу, причём сначала нужно проходить мимо правления колхоза, а потом уж, чуть вниз, до паромного поворота и, лицом к реке, на взгорке – толстовская усадьба, совхоз. Колхозные давно уже в поле, все свои дедновские бабы, сколько наработают, столько и заработают, у них – рассвет и пошла посадка, а в совхозе всё командировочные, сейчас их только начнут будить, тех, кого разбудят, повезут завтракать, потом развезут по полям, распределят, то да сё – обед, а там и два часа, магазин откроют. А им чего суетиться? В Москве зарплата идёт. Одно слово – совхоз, всё ничьё, не совхоз, а колхоз какой-то, то ли дело – колхоз!

Не замечая этой словесной путаницы, Иван Прокопыч, не остывший ещё от мыслей догадок про Христа, обречённо вздыхал: непонятно руководили деньгами! Они же в Москве свою работу не сделают? Не сделают. А деньги получат. Значит, деньги-то будут пустые! А по всей стране? А сколько уж лет! Когда-то ведь эта нестыковка бабахнет не хуже ихнего Чернобыля, бабахнет! Когда? А может – сегодня, или завтра, не зря же посреди мая да тяжесть на душе. Тридцать лет без трёх годов он бухгалтер, и жизнь его держится на соответствии килограмма и копеечки, центнера и рубля, тонны и зарплаты. Это норма. Нет нормы, нет соответствия – он болеет. Старая дурацкая школа. Потому он не любил москвичей и капиталистов… Рассуждал: мир может рухнуть в двух случаях, или тогда, когда совершённых дел будет больше, чем денег, или, когда денег будет больше, чем совершённых дел. И если первая беда ещё поправима, в конце концов, главное это всё-таки дела, то вторая беда – настоящая беда, если деньги вырвутся на свободу и начнут плодить себя сами – несдобровать никому, и вправду Чернобыль праздником покажется, трилобит иху мать…