Я опять все правильно рассчитал – в смысле, оказался там и так, как хотел. А вот был ли в этом толк и смысл, знать, конечно, не мог ни я, ни кто иной, включая даже Обухова и Главного.
Мы вынырнули прямо в завитках комы – те не виделись, а ощущались – и сразу нахватали по морде раз и два. И три, совсем сильно. Корабль покачнулся, на панели обшивки выше моих глаз вспыхнули белые пятна, тут же залившиеся красным, как кровью. Я на них не смотрел. Времени не было.
Удар – страшный – корабль качнулся, огромная звезда астрой и тут же гвоздикой влипла в стекло прямо перед моими глазами. Я вздрогнул, избочился, чтобы пробоина не мешала смотреть, и продолжил считать – и разговаривать со своими.
Я вас не подведу, пообещал я экипажу, Обухову, Главному, Фае и бабушке и тут же вспомнил фотку мамы и папы – жаль, что нельзя было взять ее с собой. Все равно помню наизусть, подумал я и сказал каждому из них: я тебя не подведу. Потом сообразил, что бабушка по-русски этого не поймет, а как сказать по-татарски, я не знаю, поэтому пробормотал, не размыкая прижатых мембраной и составом губ: «Мин сине яратам». Ну, что успел вспомнить.
Комета была уже везде, хотя до нее оставалось больше тысячи километров.
Зажегся зеленый сигнал – Олег предлагал врубить монопольный двигатель.
Я ткнул красный – нет – и сразу включил отсчет до трех, поморщившись от новой пары ударов, колыхнувших состав от дна к люку.
Инна в табло не стучала, но движок врубила, едва обнулился счет.
Умничка, сказал я голубой цепочке и щекотанию в горле. Все, теперь успеем. Или сдохнем. Или всё сразу.
Я отщелкнул колпачок гашетки и приготовился. Времени показывать экипажу отсчет уже не осталось, но Олег, к счастью, с запросами больше не лез. Сосредоточился на подготовке маневра, наверное. Тоже умничка.
Ну давай, лети сюда, тварина, лети к папочке, папочка тебе сливку на нос посадит, вку-усную, иди-иди, не с-с-сы, еще пять секунд, четыре, три, опа, перебор, н-на, падла!
Я ударил в кнопку, чуть не сломав палец, успев другой рукой маякнуть Олегу «Уходим!», даже заорал это залепленным ртом – и тут меня шарахнуло.
Щекотка, дурнота, удар от Фарида в солнечное сплетение и отравление сливами, которые я переживал до сих пор, – прикосновение стебелька по сравнению с ударом башкой в бетонную стену.
Голова как будто лопнула, ребра съехались сцепленными пальцами, колени и локти, щелкнув, выгнулись в неправильную сторону, а тело подкосилось, как, говорят же, подкашиваются ноги. Все тело, сразу, в нескольких местах и очень больно.
Мы были одновременно и на огневой позиции, и в тринадцати километрах от нее, в точке соприкосновения со струной, в которой голубую цепочку разорвало зеленое звено – я уже не понимал, разорвало, разрывает или еще разорвет в будущем, которое, быть может, и не случится, – и в каждом миллиметре тринадцатикилометровой дистанции, преодоленной «Пионером», преодолеваемой им, допускающей свое преодоление, если «Пионеру», если нам, если всем повезет.
Очень хотелось взять за руку кого-нибудь живого.
Умирать всегда обидно, а умирать одиноким огурцом в темном маринаде как-то совсем бессмысленно. Но я-то не бессмысленно.
Я с усилием моргнул, собирая в пучок глаза, вместе с линзами размазанные на много километров, как выложенные в ряд фасеточные элементы буркал гигантской пчелы, и увидел – или мне привиделось, – что бурый, цвета состава, лоскут, изогнутый и сверкающий, как выплеснутая из ведра вода на очень качественном стоп-кадре, торжественно возлегает на клокочущую кому, ядовито-пылевую атмосферу, раздутую до размера Юпитера, и растет, подъедая слои ионов, пылинок и газовых завихрений этой атмосферы, – и падает быстрее, чтобы обхватить кусок неровной и изъеденной, как пемза, поверхности планеты, как обхватывает ладонь оттянутая и тут же отпущенная резиновая перчатка, – и этот новый слой, очень гладкий и спокойный на кипящем фоне, ярко-бурым взрывом раздергивается во все стороны, забирая под свой толстеющий слой поверхность кометы.
Я не мог этого видеть и чувствовать, конечно.
Не только потому, что мы были уже страшно далеко, не в тринадцати уже, а в миллионах километров и парсеков, но и потому, что я уже не мог видеть ничего, кроме ослепительных чешуек, одновременно красно-бурых и белоснежных, сцепившихся толстыми спинками, как майские жуки, перед глазами и на глазах, на роговицах, между несмыкающихся ресниц, поверх мембраны и под нею.
Я потянулся к кнопке выключения режима, не понимая, дотягиваюсь или нет, и ткнул несколько раз, не чувствуя, чем я тычу, пальцем или коленом, и куда я тычу – в кнопку или в толщу льда между собой и табло.
Жуки развернулись ко мне черными брюшками и щекочуще развели лапками.
Я улыбнулся неподвижными губами и исчез.
Часть четвертая. Но и коллективный организатор
Газета «Труд», 21 октября 1985 года