Возвращение с Западного фронта

Я чувствую, как сжимаюсь весь, превращаюсь в камень, готовый рассыпаться в песок. Медленно опускаюсь на стул и ясно сознаю: я больше не могу здесь оставаться. Пытаюсь собраться с мыслями, но тщетно. Лишь через несколько минут оцепенение проходит. Я встаю.

– Дети, – с трудом говорю я, – дети, вы можете идти. Сегодня занятий не будет.

Малыши смотрят на меня: не шучу ли?

– Да-да, дети, это правда… Идите играть… Вы можете играть сегодня целый день… Бегите в лес или играйте дома со своими собаками и кошками… В школу придете только завтра…

И дети с шумом бросают свои пеналы в ранцы и теснятся к выходу, щебеча и не помня себя от радости.

Я иду к себе, укладываю чемодан и отправляюсь в соседнюю деревню, проститься с Вилли. Он сидит у окна без куртки и разучивает на скрипке пьесу «Все обновляет чудный май». На столе – обильный завтрак.

– Это сегодня третий, – с удовлетворением сообщает Вилли. – Я заметил, что могу есть про запас, как верблюд.

Говорю ему, что собираюсь сегодня вечером уехать. Вилли не из тех, кто много расспрашивает.

– Знаешь, Эрнст, что я тебе скажу, – задумчиво произносит он, – скучно здесь, это верно, но пока так кормят, – он показывает на накрытый стол, – меня из этой песталоцциевой конюшни и десятком лошадей не вытащить.

Он лезет под диван и достает оттуда ящик с пивом.

– Ток высокого напряжения, – улыбается он, держа этикетку на свету.

Я долго смотрю на Вилли.

– Эх, брат, хотел бы я быть таким, как ты! – говорю я.

– Ну еще бы! – Он ухмыляется и с треском откупоривает бутылку.

Когда я выхожу из дому, чтобы идти на вокзал, из соседнего двора выбегает несколько девочек с вымазанными мордочками и торчащими в косичках бантиками. Они только что похоронили в саду крота и помолились за него. Делая книксен, они суют мне на прощание руки:

– До свидания, господин учитель!

Часть шестая

I

– Эрнст, мне надо поговорить с тобой, – обращается ко мне отец.

Легко представить себе, что за этим последует. Уже несколько дней он ходит вокруг меня с озабоченным лицом, роняя многозначительные намеки. Но до сих пор мне удавалось увиливать от разговора – я мало бываю дома.

Мы проходим в мою комнату. Отец усаживается на диван и внимательно рассматривает обивку.

– Нас беспокоит твое будущее, Эрнст.

Я снимаю с книжной полки ящик сигар и предлагаю ему закурить. Лицо у него несколько проясняется: сигары хорошей марки, мне дал их Карл, а Карл букового листа не курит.

– Ты действительно отказался от места учителя? – спрашивает отец.

Я киваю.

– Почему же ты это сделал?

Я пожимаю плечами. Как объяснить ему? Мы с ним совершенно разные люди, и у нас только потому сохранились хорошие отношения, что вообще никаких отношений не было.

– Что же будет дальше? – продолжает он допытываться.

– Что-нибудь да будет, – говорю я, – ведь это так безразлично.

Он испуганно смотрит на меня и начинает говорить о хорошей, достойной профессии, о продвижении вперед на избранном поприще, о месте в жизни. Я слушаю его с чувством умиления и скуки и думаю: как странно, что этот человек – мой отец, который некогда распоряжался моей жизнью. Но защитить меня от ужасов войны он не мог, он даже не мог помочь мне в казарме, где любой унтер был сильнее его. Мне пришлось самому все преодолевать, и было совершенно безразлично, есть у меня отец или нет.

Отец кончил. Я наливаю ему рюмку коньяку.

– Видишь ли, отец, – говорю я, садясь рядом с ним на диван, – ты, может быть, и прав. Но я научился жить в пещере, вырытой под землей, и довольствоваться коркой хлеба с пустой похлебкой. Мне нужно было только, чтобы не стреляли, и я уже был доволен. Какой-нибудь полуразвалившийся барак казался мне дворцом, а мешок, набитый соломой, – райским ложем. Пойми! Одно то, что я жив и вокруг нет стрельбы, меня пока что вполне удовлетворяет. На скромный кусок хлеба я как-нибудь заработаю, а для всего остального – целая жизнь впереди.

– Да, но ведь это не жизнь, – возражает отец, – такое бесцельное существование.

– Как на чей взгляд, – говорю я. – А вот по-моему, не жизнь, если в итоге только и можешь сказать, что ты тридцать лет подряд, изо дня в день, ходил в одну и ту же классную комнату или в одну и ту же контору.

С удивлением выслушав меня, отец говорит:

– Однако я, например, двадцать лет хожу на картонажную фабрику и добился, видишь, того, что стал самостоятельным мастером.

– А я ничего не хочу добиваться, отец, я просто хочу жить.

– И я прожил свою жизнь правильно и честно, – говорит он не без гордости, – недаром же меня выбрали в правление Союза ремесленников.

– Радуйся, что жизнь твоя прошла так гладко, – отвечаю я.

– Но ведь что-нибудь ты должен делать, – настаивает отец.

– Сейчас я могу поступить на службу к одному моему товарищу по фронту, он предложил мне работать у него, – говорю я, чтобы успокоить отца. – На самое необходимое я заработаю.

Он укоризненно покачивает головой:

– И ради этого ты отказываешься от прекрасного казенного места?

– Мне уже не раз приходилось кой от чего отказываться, отец.

Он грустно попыхивает сигарой.

– А к старости ты имел бы право на пенсию.