Возвращение с Западного фронта

– В последние недели в префектуре стало особенно тяжело, – сказал Классман. – Всякий раз, когда в Германии что-то происходит и соседние страны охватывает нервозность, все шишки валятся в первую очередь на эмигрантов. И для той и для другой стороны они козлы отпущения.

У одного окошка Керн заметил мужчину с приятным, одухотворенным лицом. Его бумаги были, судя по всему, в порядке. Девушка за окошком взяла их и, задав несколько вопросов, принялась писать. Мужчина застыл в неподвижном ожидании, и вдруг его лоб покрылся испариной. Большое помещение не отапливалось, а на просителе был тонкий летний костюм; но пот выступал у него из всех пор, лицо стало мокрым и блестящим, светлые капли стекали по лбу и щекам. Он стоял не шевелясь, положив руки на подставку у окошка, с предупредительным и даже униженным выражением лица, готовый отвечать на вопросы. И хотя его ходатайство было удовлетворено тут же при нем, он казался воплощением смертельного страха, будто его поджаривали на каком-то невидимом вертеле бессердечия. Если бы он кричал, жаловался или клянчил, это было бы еще не так страшно, подумал Керн. Но он держался вежливо, достойно и собранно, и только пот, выступавший из пор, захлестнул и подавил его волю, и казалось – человек тонет в самом себе. То был первородный, неодолимый страх, прорвавший все внутренние плотины человеческого достоинства.

Девушка подала мужчине оформленный документ, сказав при этом несколько приветливых слов. Он поблагодарил на безукоризненном французском языке и быстро отошел от окошка. Дойдя до дверей, он развернул бумагу – видимо, ему не терпелось узнать, что в ней проставлено. И хотя он увидел всего лишь синеватый штамп и несколько дат, ему показалось, что в голый и мрачный зал префектуры внезапно ворвался светлый май и оглушительно защелкали тысячи соловьев свободы.

– Не уйти ли нам отсюда? – спросил Керн.

– Что – насмотрелись достаточно?

– Вполне.

Они пошли было к выходу, но группа убого одетых евреев, похожих на стаю общипанных голодных галок, преградила им дорогу.

– Пожалуйста… помогать… – Старший выступил вперед, сопровождая слова широкими, словно падающими жестами, полными мольбы и унижения. – Мы не говорить… на французского… Помогать… пожалуйста, человек…

– Человек, человек… – хором подхватили остальные. В воздухе затрепетали просторные черные рукава. – Человек… человек…

Казалось, они знают только это немецкое слово, ибо повторяли его непрерывно, прикладывая желтые тонкие пальцы ко лбу, глазам, сердцу. Снова и снова мягкими и настойчивыми, почти льстивыми голосами они твердили нараспев:

– Человек… человек… – и только старший добавил: – Мы тоже… человек…

– Вы говорите на языке идиш? – спросил Классман.

– Нет, – ответил Керн. – Не знаю ни слова.

– А эти евреи знают только идиш. Изо дня в день они приходят сюда, но не могут ни с кем объясняться. Все ищут толмача.

– Идиш, идиш! – закивал головой старший.

– Человек… человек… – раскачиваясь, гудел хор евреев. У всех были возбужденные, выразительные лица.

– Помогать… помогать… – старший указал на окошки, – не можем… говорить… только… человек, человек…

– Идиш не понимаю, не знаю, – с сожалением сказал Классман.

Галки обступили Керна.

– Идиш? Идиш? Человек…

Керн отрицательно покачал головой. Трепетание одежд прекратилось. Движения замерли. Старший вытянул шею и спросил в последний раз:

– Нет?.. – Его лицо стало совершенно безжизненным.

Керн снова покачал головой.

– Ах!.. – Старый еврей поднес ладони к груди и сомкнул кончики пальцев, будто хотел прикрыть сердце маленькой крышей. Он постоял так с минуту, слегка подавшись вперед, точно прислушивался к чьему-то далекому зову. Затем поклонился и медленно опустил руки.

Керн и Классман вышли из зала. В конце коридора они услышали бравурную музыку, доносившуюся сверху. Звуки гулко отдались на маршах каменной лестницы. Гремел лихой военный марш. Ликовали трубы, призывно звучали фанфары.

– Что это? – удивился Керн.

– Радио. На верхнем этаже расположены комнаты отдыха для полицейских. В полдень у них всегда концерт.

Музыка буйно неслась вниз по лестнице, словно горный поток; звуки накапливались в коридоре и водопадом прорывались сквозь широкие двери. Они обволакивали и захлестывали маленькую одинокую фигуру, темную и бесцветную, примостившуюся на нижней ступеньке и похожую на неодушевленный сгусток какой-то черной массы. Это был тот самый старик, который с таким трудом оторвался от безжалостного окошка. Потерянный и поникший, вобрав плечи, он сидел на краю ступеньки с поджатыми коленями и блуждающим, безутешным взглядом. Казалось, ему уже не подняться… А над его головой бурлила и плясала музыка, переливаясь пестрыми, яркими каскадами звуков, могучая, жестокая и безудержная, как сама жизнь.

– Пойдемте, – сказал Классман, когда они вышли на улицу, – выпьем по чашке кофе.

Они уселись за бамбуковым столиком на тротуаре перед небольшим бистро. Выпив горький черный кофе, Керн почувствовал облегчение.

– Так что же тогда считать пределом горя? – спросил он.