Возвращение Цезаря

Понял — не было здесь птицы, а просто бред старого пса. Никакая птица не смогла бы прятать свое тело на этих плоских и вонючих берегах. И вдруг его обожгло. Он догадался — Цезарь работал по памяти. Он выслеживал тех птиц, что давно были ими выслежены и убиты. Он шел среди прежних светлых болот и обходил те кусты, что когда-то росли здесь. Каляев понял: лишь в этой собаке, готовой умереть, живет навсегда ушедший болотный мир. И все озера в нем чисты и прозрачны, а болота ярки. И летают убитые кулики, и он сам идет с ружьем — молодой горячий охотник.

С Цезарем окончательно умрут эти места.

Это ошеломило Каляева. Он остановился, глядел в ночь и чувствовал — теснит и жжет грудь.

Цезарь вдруг охнул и лег. Каляев побежал к нему. Тот лежал плоско и тихо. Умер?… Каляев с чувством ужаса тронул его — Цезарь лизнул руку. Жив, жив!

Каляев поднял его: пес был поразительно тяжел. Каляев поправил его голову, чтобы не свисала, и понес. Он прошел между двух луж, миновал кучу лениво дымящегося тряпья, прохрустел по шлаку, звякнув попавшим под ноги железом.

Положив тело Цезаря на жесткую обгорелую траву у дороги, он начал массировать ему грудь.

Он сжимал и разжимал ее, мокрую и липкую. И думал: что там воображают себе шоферы пролетающих машин, видя его и Цезаря?

…Он встал и ощутил затекшую поясницу. Собаку надо увезти. А деньги?… В грудном кармашке он нашел три рубля. Это хорошо, за эти деньги их подвезут прямо к дому. Зажав трехрублевку в руке, он поднял Цезаря и с ним вышел на дорогу.

Он стал, держа руку так, чтобы трехрублевку освещали фары, но и не вырвал поднятый машинами ветер.

Машины неслись мимо — с грохотом, в вихрях пыли и бензиновой гари. Каляев захлебывался в ней, будто в воде. Яркие фары неслись, втягивались в светящуюся плоть ночного города.

Машины не останавливались. Будто кто-то отгородил Каляева и его собаку от остального мира прозрачной, но твердой стеной. За ней гремели самосвалы, звенели тела легковушек. И впервые за все прошедшие беспокойные, рабочие годы Каляев ощутил себя старым.

Он понял — работая, как черт, много и быстро, он строил мир для других. «Что же, это правильно, отцы строили нам, а мы детям».

Каляев стоял. Он держал на руках Цезаря (и болота, охоты, (молодость свою). Руки его затекли, он боялся уронить собаку.

…Машины ревели.

Несколько слов о себе

Пятьдесят лет прожито… Что можно сказать о себе?

Сделано мало. Люблю фотографию и животных. Когда-то любил охоту и животных (вмещал такую противоречивость — убийство любимого). Это мучило, это и позволило мне заняться литтрудом. Во всяком случае, создало стартовую площадку для начала.

Моя беда — не уверен в ценности делаемого. Почему-то литература не дает такого самоутверждения в жизни, как, скажем, шоферство или слесарная работа. Часто задумываюсь, что же вело меня к занятию словесным искусством? Почему не удержала старая профессия топографа?

Так было… Я шел вечерней рощей. Березовой, без примесей. Светились, плыли стволы, грустили ветви. Я не спешил: шел, разглядывая бесконечный бело-зеленый частокол. Ружье праздно оттягивало плечо.

— Милые березки, — сами собой шевелились слова на губах.

Смеркалось… Стволы берез по мере угасания красок стало рисовать только черное и белое. Черное и белое! Оно бесконечно, оно пробегает вдоль стволов, выглядывает из вихрушек отставшей бересты.

Что-то беспокойное было в березах. Вороватое. Ловкое. Оно пряталось… выступало… опять пряталось… Мне стало тяжело, тревожно: я шел и не слышал своих шагов. Ног моих нет, они отняты по самые колени.

Я побежал. Мне казалось, что я обманут, что мой лучший друг предан, упал, любит недостойную женщину…

Я должен его спасти…

За рощей была ночь. И я впервые понял запутанность, сложность природных тайн. Но тогда я еще не писал.

Шли годы…

Это было лесное забытое озеро Около него не блестело донышко консервной банки, не было окурка или стреляной гильзы. Я обошел все вокруг, перешевелил сапогом траву — ничего! И озеро такое старое, такое снулое. Оно забыло самое себя и мертвеет, прижмурив зеленые веки (черную воду сжимали поросли камышей и тальников).

Мертво вокруг — тишина озера, леса, тишина моего изумления…

— Пах! — вскрикнуло озеро и заплясало зеленую пляску. Нет, оно взлетело вверх листиком. Нет, это бекас несся от воды к вершинам деревьев.

— Ах! — крикнуло эхо.

Известно, как летают бекасы Они рисуют в воздухе арабскую вязь, но со стремительностью ракеты.

Взлетевший бекас уже был среди верхушечной древесной зелени, он то вспыхивал оперением, то гас, то — черный комочек, то блистающая голубым огнем точка.

Я выстрелил вслед ему — без надежды, с отчаянием, с жалостью, потому что он жил здесь и один живил этот мир.

Я нажал гашетку, и на мгновение жизнь остановилась и застыла — горящие верхушки, живая точка среди них и голубая небесная вспышка. От нажима пальцем на ружейный спуск все это взорвалось и опрокинулось на меня — грохотом выстрела.

Прошелестели и стукнулись о землю сбитые сучья.

Кружились, падали зеленые листья.