Возвращение в Атлантиду

Плиты медленно и неуклонно раздвигались, оставляя за собой вспышки магматических веществ, создававших новую океанскую кору. Кора была упруга и тонка, медленно и величаво передвигаясь на полужидкой магме подобно индуистской черепахе, несущей на себе весь бренный внешний мир. Там, где нечаянный сполох конвекционного потока магмы пробивал себе прореху в сшитом наспех покрывале новой океанской плиты, возмущенная жаркая материя, поднимающаяся от самого ядра Земли, вырывалась на поверхность дна – в воду, злобно шипела и гремела, пытаясь укусить холодный мрак. Кусала, превращалась в огромный пузырь темного газа, стремительно выскакивавшего вверх, и остатки ее былой силы застывали наростом морского дна, кривой подводной скалою или же кучей темной пыли, веками не развеивавшейся по плато.

Расселина, близ которой обитала рыба, была излюбленным местом встреч разъяренной фурии-магмы и холодного и расчетливого океана.

И встреч, по геологическим меркам, частых. С периодичностью раз в полгода, который во все времена был эталоном расчетов времени для любой жизни на Земле, происходил прорыв, потом он застывал, и израненная кора, только залатав пробоину, уже ждала новой атаки земных недр.

Не везде так на Земле было. Лишь там, где два фронта – две тектонические плиты, исполины из исполинов – жадно рвут на себя куски гранита, быть вечной войне.

Рыба висела над спокойным пока красным ландшафтом и не ждала опасности. Она была единственным хищником для единственного вида водорослей, которые обитали на этой глубине – безликих палочек, что размеренно отпочковывались друг от друга и медленно-медленно покрывали глину склизской пленкой. Хищники сверху, из средних вод, не рисковали соваться сюда – сам отец-океан раздавил бы в лепешку любого дерзкого захватчика, позарившегося на чужие черные пространства внизу.

Рыба, которой не было названия, потому что еще никто из мыслящих существ не забирался на такую глубину, чтобы найти ее и назвать, почувствовала голод.

Медленным, почти неразличимым движением она согнула тело и за несколько минут преодолела полуметровое расстояние между нею и палочками внизу. Она опустилась беззубым ртом в середине тела на жертву и только начала медленно растворять ее слизистым ферментом, чувствуя внутри приятное удовлетворение, как ощутила очень резкое изменение.

Тепло пришло снова – но раньше, чем она ожидала. Жар ударил ее по телу раскаленным сотрясением воды, как молотом, потом стало еще теплее, и единственный раз в конце своей бесполезной жизни рыба ощутила совершенно новое чувство, неведомое в подводном мире, – горячо. Сознание покинуло рыбу на тридцати градусах Цельсия, и дальнейшее происходило уже без нее.

Вся расщелина озарилась вдруг призрачным красным светом, дернулась, и стена белой кипящей воды молнией разошлась за считанные секунды. Невдалеке она наткнулась на одну из коряжистых скал высотой около пятисот метров, что одиноко выступала над поверхностью дна, и смела ее, словно игривый ребенок надоевшую игрушку. Двинулась дальше и ударила бесконечную, уходящую вдаль и в высоту, отмель. Там, выше, начиналась необозримая туша материка.

Осень на этом материке – в далеком лесу, укрытом на закате дня розовым мягким покрывалом света, – выдалась мягкой и ласковой. Она не растрепала ветви желтеющих исполинов порывистыми ветрами, не вырвала густой подлесок, как бывало. Деревья спокойно шумели, хранили в густых шапках листьев гнезда птиц, а корни их спокойно и мощно покоились в черных жирных глинах континента.

Спокойной была осень, но только не сегодня. Множество птенцов погибли, нещадно выметены из родительских гнезд немилосердной рукой ветра в одно мгновение. Летать не умеют еще, падают кувырком безнадежными комочками среди листьев кармагона и разбиваются – о кряжистые стволы или землю. Зрелище погибающей молодой жизни приносит каменную тяжесть на сердце и мысли о собственном дыхании, остановившемся внезапно. Но – ничей глаз не наблюдал за этим.

Волчица, серая с подпалинами, тяжело дыша после долгого быстрого бега, остановилась на знакомой лужайке недалеко от берлоги. Тихо. Только уши поворачиваются в поисках опасности да глаза бегают в страхе за шкуру свою и волчат.

Волчица была в замешательстве. Глухое, глубокое, но сильное чувство заставляло ее напрягать мышцы, выпускать когти, пронзая ими прошлогоднюю бурую листву. Чувство наполняло кровь паникой и приказывало одно: бежать. Схватить в спешке своих четырех щенят за загривки и бежать прочь из уютной берлоги, что обихаживала с умением и лаской…

И бежала бы – да разум говорил иное. Не было опасности вокруг. Не было дыма пожаров, охотники с гиканьем не рассекали лес на ксиланах. Дикий кабан не разрыл нору. Волчата – слышно – живы, тявкают, ждут мать.

Неужели покидать насиженное место только из-за того, что она видела сегодня у больших червей с лапами?