Возвращение в Чарлстон

Зрители словно сошли с ума. Девушка оказалась никому ранее не известной девятнадцатилетней танцовщицей Жозефиной Бейкер. Уже через несколько недель весь Париж был без ума от нее и от всего негритянского. Стилизованные черные лица из эмали и черного дерева украшали усыпанные бриллиантами браслеты и броши. Манекены в витринах магазинов стали черными. В лучших ночных клубах веера из перьев розового фламинго соперничали с танго-оранжевыми веерами из страусиных перьев. Все оркестры обзавелись саксофонистами и исполняли мелодии, приплывшие через Атлантику с негритянским ревю. Наконец Франция открыла чарльстон.

Друзья Гарден самодовольно улыбались.

– Мы знаем его давным-давно, – говорили они, демонстрируя свое умение в клубах, где другие французы только осваивали первые па. – Танцуй, Гарден, танцуй! Покажи им. Чтобы уметь танцевать, не обязательно быть негром.

И Гарден танцевала. Это было единственное, что она умела.

Марк уехал в Америку, прихватив с собой французскую манекенщицу.

Скай попал в больницу со сломанной челюстью, он попытался отобрать темнокожую девушку у ее спутника в «Буль нуар», ночном клубе, где парижане могли потанцевать с чернокожими партнерами.

Дэвид Паттерсон встретился с Гарден в баре «Ритца» и сказал, что Лори прийти не смогла. Он пообедал с ней, посидел в баре отеля, а потом отвел к себе в номер и в постель.

Он снял квартирку в Латинском квартале, где они могли встречаться с пяти до семи, «на коктейль», как говорили французы. Гарден купила у Молино черное шифоновое платье, потому что оно называлось «с пяти до семи». Это показалось ей забавным. Теперь, когда у нее был постоянный запас кокаина, ей все казалось забавным. Но иногда у нее дрожали руки и она не могла справиться с крошечной ложечкой. Она научилась пользоваться короткими соломинками для содовой, которые коробками покупала в баре.

Однажды, танцуя на столе, она упала на руки испанскому другу английского друга Вики. Он приветствовал Гарден долгим поцелуем, вызвавшим общие аплодисменты, и весь вечер держал ее у себя на коленях, одной рукой подливая шампанское, а другой гладя ее ногу под юбкой. Гарден хихикала, уткнувшись ему в плечо. На следующий день, когда она встретилась с Дэвидом, все, что он делал и говорил, показалось ей невыносимо скучным.

Алекса приехала в Париж с Феликсом, загорелым белокурым швейцарцем, который был ее лыжным инструктором в Сент-Морице. Она сказала Гарден, что той необходимо обратиться к врачу. Гарден только расхохоталась. В этот же вечер она сделала вид, что оступилась, и упала в объятия швейцарца.

– Скай, – хихикнула она, – купи мне несколько уроков катания на лыжах.

Скай перегнулся через стол и дал ей пощечину. У Гарден пошла кровь из носа.

70

– Вы приобрели опасную привычку, миссис Харрис, – сказал врач. – Если не прекратите нюхать кокаин, умрете. – Он дал ей листок бумаги. – Здесь адрес прекрасной клиники и имя врача, который ею руководит. Я бы порекомендовал вам немедленно связаться с ним.

Гарден сунула листок в сумочку и нащупала там золотой флакончик. Ее трясло, нужно было срочно принять дозу.

– Спасибо, доктор, – поблагодарила она, – я займусь этим с утра.

Скай, Алекса и Феликс ждали ее в приемной. Гарден коснулась рукой кровавых пятен на платье.

– Придется переодеться, – сказала она. – А потом давайте поедем в «О Пье дю Кошон». Умираю, хочу лукового супа.

Она научилась промывать нос с помощью шприца, и он стал меньше болеть. Потом попыталась уменьшить дозы кокаина, но у нее начались такие головные боли, что невозможно было терпеть. А кроме того, начались приступы депрессии. Это было еще хуже, чем головные боли. Даже когда она принимала очередную дозу, что-то могло расстроить ее настолько, что она уходила в другую комнату и рыдала. Обычно это случалось в одном из ночных клубов, где выступали чернокожие певцы. Публика громко аплодировала, как бы плохо он или она ни пели. Часто зрители бросали на сцену деньги и цветы, свистели, требовали повторения.

Естественно, певцы были довольны, но Гарден было больно смотреть, как мужчина или женщина бегали по сцене, поднимали деньги, кланялись и улыбались. Это выглядело недостойно. Неужели они не понимают, что точно так же толпа бросала бы орехи обезьянке или печенье дающей представление собаке? Неужели не слышат обидных слов о дикарях и черномазых? Неужели все окружающие – ее муж, их друзья, – все они не понимают, что черные такие же люди, как они, а вовсе не какие-то экзотические животные?

Она попробовала заставить Ская прекратить это, но он заявил, что она вопит только потому, что считает, будто все негры должны по-прежнему оставаться рабами и принадлежать ее драгоценному чарлстонскому семейству. Он так ничего и не понял. Да и она, по правде говоря, не понимала, почему это все ее так расстраивало. Это же ее совсем не касается. Ей надо заниматься своими делами, веселиться, быть интересной, привлекательной, желанной.