Возвращение в Египет

То есть после Развязки, продолжает Блоцкий, каждому должно быть понятно, что с прежним «Ревизором» раз и навсегда покончено, но Щепкин не может с этим смириться. Пытаясь остановить Гоголя, он пишет: «…До сих пор я изучал всех героев „Ревизора“ как живых людей, я так много видел знакомого, так родного, я так свыкся с Городничим, Добчинским и Бобчинским <…> что отнять их у меня и всех вообще — это было бы действие бессовестное. Чем вы их мне замените? Оставьте мне их, как они есть, я их люблю, люблю со всеми их слабостями, как и вообще всех людей. Не давайте мне никаких намеков, что это-де не чиновники, а наши страсти; нет, я не хочу этой переделки: это люди, настоящие, живые люди, между которым я взрос и почти состарился… С этими людьми в десять лет я совершенно сроднился, и вы хотите отнять их у меня. Нет, я их вам не отдам, не отдам, пока существую. После меня переделывайте хотя в козлов, а до тех пор я не уступлю вам даже Держиморды, потому что и он мне дорог».

Здесь в разговор снова вклинивается наш рупор Нюся Бердская. И ей, и другим понятно, что, если Гоголь считает, что в пяти актах «Ревизора» нет ничего, кроме зла, и Блоцкий так это и собирается ставить, играть, в сущности, нечего. Зло в чистом, едва ли не дистиллированном виде никому не интересно. Похоже, от нас ждут какого-то балета: царство мертвых, а в нем мы, бесплотные тени. Уже не одна Нюся, а и Земляника, Добчинский, Анна Андреевна наперебой допытываются у Блоцкого, что он от нас хочет. Ведь коли в старом «Ревизоре» нет и не было Бога, Он задолго до Хлестакова ушел из города N, что бы мы ни делали, как бы ни колобродили, изображая нечистую силу, теплу, краскам — словом, жизни взяться неоткуда. Смотреть на такое тоска, репетировать целый месяц тем более. Блоцкий это понимает, однако, по его мнению, выхода нет. Хоть Гоголь и продал «Ревизора» дирекции Императорских театров, всё равно на территории пьесы он царь и бог. Перед его правдой, говорит Блоцкий, наша правда должна склониться, как посохи жрецов перед посохом Моисея. Кроме того, продолжает Блоцкий, впереди «немая сцена»: там, манит он нас, будет что играть.

Впервые за пять дней разбора пьесы мы слышим от Блоцкого что-то конкретное. Впрочем, до «немой сцены» сегодня он так и не доберется. Когда Нюся разошлась, ее не унять. Вот и сейчас она снова переводит разговор на Гоголя. Если, говорит Нюся, всё затеяно, чтобы выгородить место для чиновника по именному повелению, то чего Гоголь добился? Наши роли убиты — это точно, но в чем его выигрыш? Главное, говорит Нюся, чиновник всё равно на сцене не появляется и всё равно ни слова не произносит.

Похоже, Блоцкий об этом уже думал. Начинает он с того, что, собственно, вся нынешняя постановка и будет ответом на Нюсин вопрос. Пока же, говорит Блоцкий, только предисловие. Оно необходимо, продолжает он, ведь прежде чем в нас будет согласие, что в «Ревизоре» с Развязкой чиновник по именному повелению действительно является на сцене и действительно говорит с публикой, репетировать впрямь нечего. Общее место, продолжает Блоцкий, что мы рождаемся на свет Божий невинными, чистыми, будто белый лист бумаги. Дальше год за годом на каждом отпечатывается его жизнь. Надежды и падения, попытки покаяться, встать на дорогу, ведущую к Богу, и наша слабость, то, как мы снова и снова пасуем перед грехом. Как правило, говорит Блоцкий, мы снисходительны: входя в положение, прощаем себе то, что никак не следовало бы прощать.

Так всё и катится, а потом, когда не ждешь, завод, что был в тебе от природы, вдруг кончается. Было не поздно еще вчера, даже час назад было еще не поздно, еще Он ждал тебя, еще по-прежнему ты был для Него сыном, пусть и блудным, а теперь всё — черта подведена. Ничего не исправить и не отмолить. Впервые ты видишь себя, каким видит тебя Господь, и тогда поверх радостей и скорбей, поверх твоей дошлости, хитрости и твоей простоты, которая хуже воровства — словом, поверх всей той жизни, что ты прожил, и всего того, что, пока она длилась, ты думал, ложится безграничный ужас. Ужас, который накрывает и сверху и снизу, наползает с левой стороны и с правой. Ужас, который если чему и соразмерен, то лишь грехам каждого из нас. Этот ужас греха перед Высшим Судией, говорит Блоцкий, и станет явлением на сцену Гоголя в роли чиновника, прибывшего в город по именному повелению.