Возвращение в грядущее

— Видите ли, считалось, что теория абсолютности, отбросившая постулат Эйнштейна о невозможности превзойти скорость света, знаменует более прогрессивное воззрение. А я вам сейчас докажу, что взгляды эти ограничивают могущество Человека.

— Как так?

— Если бы скорость межзвездного полета была ничем не ограничена, то это отнюдь не приблизило бы к человеку звездные дали.

— Почему? Ведь скорость может быть как угодно большой?

— А разогнаться до нее нужно? С каким ускорением? Если космонавт посвятит этому разгону всю свою жизнь, то ускорение это не может превысить ускорение земной тяжести. С таким ускорением скорость света достигается за год. Если разгоняться семьдесят лет, то за время разгона звездолетчики со средней скоростью пролетят расстояние всего лишь тридцать пять световых лет. То есть не выйдут за пределы маленького уголка Галактики, где расположена наша Солнечная система. Вот и получается, что сторонники теории абсолютности ограничивают себя крохотным уголком Вселенной.

— Значит, и в теории абсолютности есть предел?

— А вот в теории относительности этот предел кажущийся. Как только наш космонавт за год разгона достигнет скорости света, время у него остановится. Следовательно, за один миг он преодолеет любые расстояния в миллионы и миллионы световых лет и достигнет не то что ядра нашей Галактики (каких-нибудь сто тысяч световых лет!), но и туманности Андромеды и любых далеких галактик, квазаров и других загадочных объектов, видимых или еще не видимых в наши приборы. С позиций теории относительности Человеку доступен весь мир. С позиций теории абсолютности — ничтожный его закоулок.

— Как странно, — прошептала Надя.

— Однако надо заметить, что при столь далеких звездных рейсах на оставленной космическим путешественником Земле пройдет ровно столько лет, какое расстояние в световых годах он преодолеет. Если он достигнет туманности Андромеды, то на Земле минет три миллиона лет. Если он доберется до квазаров, то счет пойдет на миллиарды земных веков.

— Страшно представить себе это, — прошептала Надя.

— Но для вас, как я вас понял, страшны не миллионы, не миллиарды, а какая-нибудь сотня лет, которых нам с вами не прожить.

Надя почти с ужасом смотрела на этого человека, по-мефистофельски играющего миллионостолетиями, обещая чуть ли не вечную жизнь отважным.

— Но как доказать, что эта теория, сулящая человечеству безмерное могущество, верна и абсурды, будто бы вытекающие из нее, не компрометируют ее?

Профессор Дьяков рассмеялся почти демоническим смехом:

— Что ж! Тут вам придется помогать самой себе! Видите ли, милая продолжательница Софьи Ковалевской, в науке уже сейчас дебатируется вопрос о неправомерности формул Лоренца, использованных Эйнштейном, учитывающих лишь отношение скорости летящего тела к световой и пренебрегающих подобным же отношением улетевшей и оставшейся масс, скажем, комара и земного шара, или моего детского волчка и Вселенной.

— Или нашего звездолетчика и оставленных им друзей на Земле, которая связана со всей Вселенной.

— Вот-вот! Вы совершенно правильно развиваете мою мысль. Попробуйте-ка так скорректировать формулу Лоренца — Фицджеральда, чтобы, не меняя получающихся с ее помощью результатов, тем не менее учесть отношение масс улетевшего и оставшегося тела, чтобы их нельзя было поменять местами (поставить земной шар вместо комара!). — Говоря это, Дьяков не без злорадства подумал: «Наверняка Зернов именно с этой мыслью подослал к нему внучку. Так пусть теперь получит мяч обратно через сетку!».

— Но как это сделать?

— Доказать очевидное, как вы это сделали в отношении теоремы своего прапрадеда Крылова. Найти математическое опровержение ненавистных нам с вами абсурдов.

— На какую же высоту мне надо для этого подняться?

— А это уж на какую сумеете.

— Хорошо! — внезапно согласилась Надя. — Там, высоко, лучше думается. Я попробую… взлететь… Вы очень, очень помогли мне, быть может… — и Надя, кивнув Дьякову, выскользнула из кабинета.

Что-то вроде угрызений совести заговорило в профессоре Дьякове. Не слишком ли он жестоко обошелся с девушкой, подозревая, что она подослана своим дедом? И о каком взлете и о какой высоте она говорила? Как бы она не выкинула чего-нибудь! В ее возрасте от такой чего угодно можно ожидать.

Он размашистым шагом вышел из кабинета и спросил секретаршу:

— Где эта… Крылова?

— Забрала футляр и ушла.

— Какой футляр?

— Наверное, с дельтапланом.

— Вы тут все с ума сошли! — закричал профессор Дьяков. — А я должен буду за них отвечать! Куда она делась?

— Спросила только, открыт ли геологический музей?

— Зачем ей геологический музей?

— Оттуда выход на балкон двадцать пятого этажа.

— Остановите ее! Остановите! — воскликнул Дьяков, выскакивая в коридор.

Напрасно секретарша старалась убедить его:

— Ведь она мастер спорта! Мастер спорта!

Лифт с Надей уже ушел вверх. Дьяков не успел ее задержать, а вызванный им лифт долго не приходил. И профессор во второй раз в этот день бросился к запасной лестнице, чтобы взбежать наверх и остановить безумную, которую он сам «довел» своими рассуждениями «до отчаяния».