Возвращение в Оксфорд

Для ланча она выбрала приятный паб и с аппетитом поела. Потом вспомнила, что портсигар так и лежит в рукаве мантии. Мантия была здесь же — Гарриет принесла ее с собой, перекинув через руку, оставалось только взять из рукава портсигар. Оттуда выпал листок — обычный листок писчей бумаги, сложенный вчетверо. Нахмурившись от неприятного воспоминания, она развернула его.

На нем были наклеены буквы, явно вырезанные из заголовков газет:

МЕРЗКАЯ УБИЙЦА. КАК ТЫ СМЕЕШЬ СЮДА ЯВЛЯТЬСЯ?

Вот черт! И ты, Оксфорд?

Несколько мгновений она сидела неподвижно. Потом зажгла спичку и поднесла ее к листку. Он тут же занялся огнем, и ей пришлось бросить его на тарелку. Но даже тогда серые буквы проступали на потрескивающем черном фоне, пока Гарриет ложкой не растерла их в пыль.

Глава IV

И знай, что ты меня не в силах очернить

(Свою изменчивость желая объяснить),
Как сам себя готов казнить я без пощады.
Ты хочешь так? Изволь. Чужими станут взгляды;
Знакомство кончится; моя забудет речь
О милом имени — чтоб было невозможно
Мне выдать прежнюю любовь неосторожно,
И тем от клеветы его не уберечь.[74]

Вильям Шекспир

В жизни каждого бывают события, которые благодаря странному совпадению времени и состояния души позже обретают символическое значение. Поездка на встречу выпускников в Шрусбери была из их числа. Вопреки мелким неурядицам и несуразностям она имела для Гарриет отчетливый смысл и пробудила в душе давнее желание — долго оно таилось за зарослями иллюзий, но теперь вновь предстало взору, открытое всем ветрам, как башня на холме. Две фразы звенели у нее в ушах. Одна — слова декана: «В конце концов, считается только работа, которую делаешь, верно?», другая — плач по безвозвратно ушедшему: «Когда-то я тоже занималась наукой».

«Время пришло, — изрекла Медная Голова, — время было, время ушло».[75] Филипп Бойз погиб, кошмарные призраки той мерзкой полуночи понемногу рассеивались. Ведомая слепым инстинктом, Гарриет ринулась в работу — и отвоевала себе островок хрупкой безопасности. Быть может, еще не поздно обрести ясность взгляда и ума? Но что тогда делать с теми путами, которые, не слабея с годами, намертво привязали ее к безрадостному прошлому? И что делать с Питером Уимзи?

В последние три года отношения их были довольно странными. После того жуткого убийства, которое они вместе расследовали в Уилверкомбе, Гарриет ощутила, что ситуация становится непереносимой, — и потому поспешила осуществить давно взлелеянный план, благо теперь репутация ее упрочилась и доход позволял. Взяв подругу в компаньонки и секретарши, она отправилась в путешествие по Европе, останавливаясь то здесь, то там — где просто понравится или приглянутся декорации для новой истории. В финансовом отношении путешествие себя оправдало. Гарриет собрала материал для двух больших романов (действие одного должно было происходить в Мадриде, другого — в Каркассоне), написала серию детективных рассказов о гитлеровском Берлине и ряд путевых заметок — словом, поездка окупилась с лихвой. Перед отъездом она попросила Уимзи ей не писать. Он принял этот запрет с неожиданной кротостью.

— Понимаю. Конечно. Vade in pace.[76] Если что, вы найдете старую фирму по прежнему адресу.

Время от времени она натыкалась на его имя в английских газетах — других вестей о нем не было. Поэтому в начале июня, когда она возвратилась домой, ей казалось, что после столь долгой разлуки их отношения сами собой завершатся прохладным дружеским прощанием. Наверное, Питер уже успокоился и с облегчением вернулся к обычной жизни — как и она. В Лондоне Гарриет нашла себе новую квартиру на Мекленбург-сквер и засела за роман о Каркассоне.

Пустячный случай вскоре после возвращения дал ей возможность проверить себя. Вместе с одной остроумной молодой писательницей и ее мужем-адвокатом она поехала в Аскот — развлечься и изучить местный колорит для нового рассказа: по сюжету жертва должна была упасть замертво прямо в Королевской ложе, в то время как взгляды всех зрителей были прикованы к финишу. Рассматривая — снаружи, разумеется — эту святыню, Гарриет вдруг заметила, что местный колорит включает знакомые плечи, облаченные в до боли безукоризненный костюм, и столь же знакомый попугайский профиль, четко очерченный под щегольски сдвинутым к затылку светло-серым цилиндром. Волны летних шляп пенились вокруг цилиндра, а он выделялся на их фоне, как довольно причудливая, но дорогая орхидея в букете роз. Прислушавшись к разговорам, Гарриет поняла, что летние шляпы ставят на аутсайдеров и что цилиндр явно потешается над их наставлениями. В любом случае от недостатка женского внимания он не страдал.

«Ну и отлично, — подумала Гарриет, — значит, волноваться не о чем».